Досадуя и не понимая, что происходит с машиной, Хабаров решил сесть. Приземлился обычно. Но дальше все пошло совсем плохо.

Расшифрованная лента самописца, точно фиксирующая каждое движение летчика, показала: в первом пикировании фактическая перегрузка была семь и девять десятых, во втором — восемь и три десятых, в третьем — девять и две.

— Ну-с, героический герой пятого океана, — сказал Алексей Алексеевич, — интересно, какими именно способами вы собираетесь оправдываться перед руководством и широкими массами трудящихся? Прошу!

— Свои действия я контролировал по кабинному акселерометру. Он показывал четыре и семь десятых…

— Это точно?

— Конечно, точно… Или вы мне не верите?

— Акселерометр все три раза показывал именно четыре и семь? — спросил Алексей Алексеевич, оставив без внимания слова Хабарова о доверии.

— Все три раза!

— Великолепно! Так почему же в вашу переполненную эрудицией голову не проникла столь элементарная, логически вполне естественная идея: а не заело ли стрелку прибора? Давило на вас в каждом пикировании все сильнее? Прошу обратить внимание — предпоследний вопрос из программы приготовительного класса.

— Прибор и сбил меня с толку, а к тому, как давило, я, признаться, не очень примеривался…

— Ясно: виноват, значит, прибор. Очень убедительно! Блестяще по остроумию! Неужели вы никогда не слышали, что критерий истины — опыт? Будьте любезны отвечать, мой ученый друг: так это или не так?

— Так, но это из философии…

— Еще остроумнее! Еще лучше: мухи отдельно, котлеты отдельно. На черта же было изучать философию, если вы не умеете пользоваться выводами этой мудрой науки на практике? Я бы сказал… — Но тут вошел ведущий инженер, и Алексей Алексеевич не закончил мысли о связи философии с практическими делами летчика-испытателя вообще и Хабарова в частности. — Как машина? — спросил Алексей Алексеевич.

— Лопнули крестообразные расчалки в плоскостях, — доложил инженер, — частично деформирована обшивка во второй трети фюзеляжа.

— По прибору определили?

— Как по прибору? — не понял инженер.

— Вот видите, Виктор Михайлович, не все на свете, оказывается, определяется инструментально, — сказал Алексей Алексеевич, обращаясь к Хабарову. — Кое-что можно установить и оценить, например, визуально, а проще сказать — глазками; отдельные элементы можно пощупать, кое-что услыхать и даже унюхать. Вот так!

— Виноват, — сказал Хабаров, — не учел…

Надо отдать должное Алексею Алексеевичу, когда позже во время общего разбора полетов на Виктора Михайловича навалился начлет, он, Алексей Алексеевич, первым взял Хабарова под защиту:

— Разрешите в порядке частичного оправдания Хабарова обратить ваше внимание на два, на мой взгляд, чрезвычайно важных обстоятельства: первое — машина имеет больший запас прочности, чем записано в официальных документах, теперь это доказано в эксперименте; и второе — многолетний опыт работы нашего Центра неопровержимо доказывает, что каждый орел хоть в чем-то бывает иногда вороной. Исходя из вышесказанного, не будем слишком строги к нашему молодому коллеге.

На этом инцидент был исчерпан. Административных мер не последовало. А зарубка в памяти Хабарова осталась прочная.

Через несколько лет после этой истории Виктор Михайлович с Кирой слушал «Русалку». Оперную музыку он не очень жаловал, но в первые годы после женитьбы бывал в театрах, в том числе и оперном, довольно часто. Кира любила зрелища, свято верила в облагораживающую, возвышающую и просветительную силу искусства. И вот когда раздалась знаменитая ария мельника, когда прославленный бас с трагическим рокотом объявил, что он вовсе не мельник, а ворон, Хабаров вспомнил вдруг свое — и расхохотался. На него зашикали. Он увидел недоумевающие, широко раскрытые глаза Киры, почувствовал, как шокирована жена его необъяснимо нелепым поведением, и развеселился еще больше.

— Ты с ума сошел! — шепнула Кира, нагнувшись к самому уху Хабарова. — Что случилось?

— Ничего. Бывает… Вспомнил одну старую историю… — пролепетал Виктор Михайлович и усилием воли взял себя в руки.

Теперь Хабаров снова увидел тьму золоченого театрального зала и яркие Кирины глаза, и ее крупный рот, и тщательно причесанные блестящие волосы. Нет, он не испытал ни волнения, ни горечи, ни досады. С тех пор как он ушел из их общего дома и поселился с матерью, Кира была, кажется, единственной женщиной на свете, о которой он мог думать совершенно равнодушно.

Вероятно, сейчас, в нелепом положении распятой лягушки, думать о женщинах не следовало, но Хабаров все-таки стал думать.

В семнадцать лет он был здоровенным парнем, на вид все давали ему лет двадцать. И Виктор мучительно переживал, что, дожив до столь почтенного возраста и обладая к тому же столь заметной внешностью, он до сих пор не узнал женщины. Это свидетельствовало, вероятно, о какой-то неполноценности, тем более, что окружавшие его друзья-приятели с удовольствием хвастались мужскими победами и козыряли такими интимными подробностями отношений с представительницами прекрасного пола, что у Виктора пересыхало горло и спину окатывало ознобом.