— Сима, Симочка… Ты… не хочешь?.. Да? Симочка…

— Тише, — едва слышно выдохнула Сима. — Алька проснется.

— Я больше не могу… Симочка… Ты не хочешь?..

— Ты хоть соображаешь, что говоришь? Раз бы один сказал: люблю. Или, может, не любишь?.. Может, просто так?

«Любишь»? Вопрос удивил Виктора. При чем тут «любишь»? Ни о какой любви он не думал. Ему не хотелось врать. И все-таки, все-таки он зашептал торопливо и бессвязно:

— Люблю, конечно… а то для чего бы?.. Разве не видишь! Люблю! — и снова стал целовать Симу, не испытывая от новых поцелуев ни возбуждения, ни радости, ни опьянения.

Потом они каким-то образом очутились в темной кухне. Как перебрались сюда, Виктор не заметил. Сима сидела на столе, а он стоял рядом, прижимаясь животом к круглым Симиным коленям. Виктор провел ладонями по ее ногам и с облегчением обнаружил — ни чулок, ни прочего трикотажа нет.

— Осторожно, тише… — прерывисто дыша, шептала Сима. — Тише, Витя…

Внезапно раздался адский грохот. Что-то тяжелое и острое больно клюнуло Виктора в ягодицу. Едва соображая, что он умудрился спихнуть самовар с тумбы, Виктор панически ретировался…

Никогда потом так бессознательно, так неуправляемо не выходил Хабаров ни из одного самого безнадежного воздушного боя. Бывалый, проживший пеструю жизнь, Хабаров снисходительно, даже не без удовольствия вспоминал о своем первом тотальном поражении на женском фронте. Теперь. Но тогда… тогда ему было не до смеха. Обида, жгучий стыд, злость душили и гнули Витьку Хабарова. И еще много лет спустя слышались уничтожающие слова Симы, брошенные в спину, когда он, словно перепуганный насмерть зайчишка, скатывался по холодным ступенькам парадной лестницы:

— Эх ты, специалист!

Специалист! Виктор Михайлович терпеть не мог и долго избегал этого слова. Да, пожалуй, и сегодня в восприятии полковника Хабарова слово «специалист» имело несколько пренебрежительный, иронический оттенок.

Бесшумно распахнув двери, в палату вошла Тамара.

— Виктор Михайлович! — Тамара никогда не говорила Хабарову — больной, и он сразу с благодарностью отметил это. — Питаться будем?

— Не хочется, Тамарочка. Может, отложим?

— Интересно, а как вы собираетесь поправляться? Чтобы кости срастались, надо обязательно хорошенько кушать. Я вам бульона принесла.

— Спасибо, Тамарочка, не хочу.

— Может, соленого огурчика съедите. Дать?

— Соленый огурчик — вещь, но ведь не с бульоном, детка.

— Знаю. Сейчас вы скажете: огурчик полагается под водку.

— Именно!

— Вот вы кушайте, поправляйтесь, а как вылечитесь, тогда мы с вами и водки выпьем.

— Ты будешь пить со мной водку?

— Буду!

— А для чего, тебе пить водку со старым калекой?

— Как для чего? Разве все в жизни надо делать для чего-нибудь? И потом вы, наверное, большой специалист, научите, как правильно….

— Специалист?! — Хабаров вздохнул. Вздох получился какой-то странный — всхлипывающий. Пугаясь и стыдясь накатившего вдруг состояния, почувствовал: на глазах сами собой выбухают слезы — тяжелые, неожиданно горячие. Смигнул. Сделал усилие и сказал: — Ладно, давай чего принесла.

— Вот умничек, вот отличник, — захлопотала Тамара, гремя посудой и стараясь не смотреть в лицо Хабарова.

Все делается, как предусмотрено наукой: ему переливают кровь, вводят глюкозу и антибиотики, дают хлористый кальций. И тревога постепенно отступает. Теперь надо взять в союзники время, набраться терпения, ждать. У него сильный, тренированный, великолепный организм, организм должен справиться…

Она сняла халат и вышла на крыльцо.

Снег сильно осел за последнюю ночь, сморщился, утратил сахарную белизну. Скоро придет настоящая весна. Тепло. Ей хотелось пробежать по двору, набрать в пригоршни мокрого, липкого снега и стиснуть в тугой скрипучий снежок. Нельзя. Больные могут увидеть. А кто станет верить врачу, балующемуся со снегом? И она пошла к жилому корпусу медленным, размеренным шагом, расплескивая лужи новыми резиновыми сапожками…

Кравцов сидел в своем кабинете и быстрыми, спотыкающимися буквами набрасывал на листе бумаги план действий на ближайшие два-три дня. Федор Павлович только что вернулся с места аварии Хабарова, вернулся ободренный — ожидал худшего.

Машина — черт с ней. Об этой старой керосинке не стоит и думать. С машиной все ясно — спишем. Предусмотреть обрыв шатуна в моторе никакой механик, конечно, не мог, но для порядка механику все-таки, пожалуй, придется объявить выговор. Хабаров действовал правильно, исключительно правильно, и если ему не удалось сохранить самолет, так тут только одна неконтролируемая и неуправляемая причина: не хватило места и, конечно, высоты. Жалко Хабарова. Мелькнула мысль: «Не надо было его посылать», но Кравцов тут же одернул себя: «А если б полетел не Хабаров, а кто-нибудь другой и тоже побился, тебе что — легче бы стало?» Записал на листке: «Хабарову — благодарность». Подумал: «Благодарность? Машина-то списывается». Вычеркнул и досадливо поморщился: «Очень нужна Виктору Михайловичу твоя благодарность. Здоровье ему нужно!»