Я отпихнула чашку.

— Он делал бутерброды из лука и мягкого сыра на черном хлебе.

Кофе расплескался по столу, я попыталась вытереть его негнущейся салфеткой.

— Он чистил нам обувь.

Джон отодвинулся от стола, чтобы кофе не закапал ему брюки.

— Ездил по набережным, чтобы не стоять в пробках.

Газета промокла и физиономия члена университетской гребной команды пошла коричневыми пятнами.

— Пел мне песенки перед сном.

Джон прикрыл колени салфеткой, будто щитом.

— Отдергивал шторы, чтобы посмотреть на луну.

— Барб, это в прошлом. Все это в прошлом. Ты уже не ребенок. — Джон поднял повыше мокрую газету, и официантка предусмотрительно взяла ее прямо из его руки. Потом вытерла стол и налила нам еще кофе.

— У нас нынче слоеные пирожки с сыром, — сообщила она, прежде чем отойти.

— Отец ничего не боялся, даже смерти.

Джон покачал головой:

— Папина дочка.

Мой отец был чужд ненависти — это я сижу тут за полной чашкой скверного кофе и ненавижу Джона. А мой отец попросту отпускал от себя плохое. Я почувствовала, как ненависть вылепилась у меня над головой в огромный шар ярко-зеленого цвета. И я его отпустила, пусть летит к замызганному потолку.

С одной стороны, я мечтала оказаться где угодно, только не в «Горизонте» в городе Онкведо. С другой стороны, я мечтала о слоеном пирожке, чтобы перебить вкус второй чашки поганого кофе. Рядом с Джоном я всегда так себя чувствовала: мне ни за что не дадут того, что я хочу, даже если хочу я всего лишь слоеный пирожок.

— Ну что? — сказала я. — Давай, говори — что.

— Две вещи. — Он глотнул кофе, не прикасаясь манжетами ко все еще сырой столешнице. — Я завел собаку.

Я кивнула. Из-за собаки он не позвал бы меня на кофе, уж это-то ясно. Что-то за этим последует.

— Я знаю, ты не любишь собак, — продолжал Джон.

Прав, как всегда.

— А я всегда хотел собаку, и вот я ее завел. Сэм будет больше двигаться. А отец Айрин не будет сидеть в одиночестве.

— В смысле? — спросила я, но волоски у меня на руках уже встали дыбом.

— В следующем месяце мы с детьми переедем к ним в Онеонту. Как раз будут осенние каникулы, после них пойдут в новую школу.

Я уставилась на него. Решение суда обязывало Джона предупреждать меня за две недели о перемене места жительства. Единственная поблажка, которую мне выговорил мой беспомощный государственный адвокат, — полагаю, судья присудил мне ее исключительно из жалости. Вот оно что: мы разговариваем за двадцать пять дней до их отъезда, тут можно даже не смотреть в календарь, Джон всегда неукоснительно соблюдает все правила.

— Больно уж Айрин далеко ездить. Там у нее отец, здесь семья.

— Моясемья, — уточнила я. — Это моидети.

Слезы двумя непрерывными струйками побежали по щекам. Я вытащила из сумочки папин платок. На каждое Рождество я дарила ему по носовому платку, а когда он умер, мама мне их вернула, все до единого. Я высморкалась.

— Онеонта слишком далеко. На моей машине туда не доедешь. Я буду видеться с детьми еще реже.

Джон смотрел на шоколадную тыкву, лежавшую на столе. Она выкатилась из сумочки, когда я вытаскивала платок.

— Ты даешь Сэму конфеты?

Я развернула шоколадку и запихала в рот.

Я не думала, что взрослая жизнь окажется вот такой. Я не думала, что в ней придется торчать в разных кофейнях с людьми, которые тебя не любят, не пекутся о твоих интересах, — и молча это терпеть. А получалось, что на девять десятых взрослая жизнь состоит именно из этого.

Слезы — прекрасная приправа к шоколаду. В них же соль. Горькое со сладким сочетается не очень, но добавьте соли — и получится идеальный вкус.

Я посмотрела на Джона. Ни заговорить, ни врезать ему по физиономии я не могла, поэтому не знала, что делать. Он ждал, что я скажу, я думала. Потом до меня дошло, что он попросту ждет счета. Я выудила из сумки пятерку и положила на стол. Потаращилась в чашку. За всю свою почти сорокалетнюю жизнь мне еще никогда так сильно не хотелось облить человека скверным кофе. Но вот незадача — свой кофе я частично выхлебала, частично разлила, чашка оказалась пустой.

Джон достал из кармана бумажник, потом спрятал обратно.