См. описание этого вечера в сб. "Тургенев и Савина" / Под ред. А. Ф. Кони. — Пг., 1918. — С. 68-69.

Алчевская присутствовала на одном из вечеров в пользу Литературного фонда в зале петербургского Дворянского собрания — 9 или 16 марта 1879 г.

А. Г. Достоевская пишет в своих воспоминаниях о первом из них:

"Федор Михайлович выбрал для чтения "Рассказ по секрету" из "Братьев Карамазовых", прочел превосходно и своим чтением вызвал шумные овации. Успех литературного вечера был так велик, что решили повторить его 16 марта" (Воспоминания. — С. 332).

С. А. Венгеров следующим образом охарактеризовал одно из этих чтений:

"Когда читал Достоевский, слушатель, как и читатель кошмарно-гениальных романов его, совершенно терял свое "я", и весь был в гипнотизирующей власти этого изможденного, невзрачного старичка, с пронзительным взглядом беспредметно уходивших куда-то глаз, горевших мистическим огнем, вероятно, того же блеска, который некогда горел в глазах протопопа Аввакума" (Речь. — 1915. — № 114. — 27 апреля).

В своих воспоминаниях Алчевская не упоминает о том, что присутствовала на публичном чтении Достоевского.

Речь идет о "Братьях Карамазовых".

О популярности Достоевского в среде демократической интеллигенции говорят многие адресованные ему письма читателей и слушателей.

Приводим здесь характерное письмо к Достоевскому, датированное 6 апреля 1879 г. и подписанное: Один из многочисленных ваших читателей и почитателей:

"Федор Михайлович,

Без всякого прибавления: Федор Михайлович, — без "Милостивый государь", без "Многоуважаемый" и проч. Просто — Федор Михайлович! Так лучше, проще. Мне и хотелось бы, чтобы письмо мое было лучше и проще. Если бы я подписал внизу свою фамилию, так тогда бы, может, и наверху я написал <бы> "Милостивый государь". Но письмо анонимное, и хоть вы раз, в "Дневнике", и выбранили анонимные письма, а я все-таки пишу анонимное, потому — удобнее, откровеннее могу высказать вам то, что хотелось бы высказать.

А высказать мне хотелось только то, что я вас очень уважаю. Я и на вечер вчера пришел только для того, чтобы посмотреть на вас. Я ведь никогда до вчерашнего вас не видал. Не один я так. Нас много так пришло. И все очень были рады, что вы так любовно были приняты. Именно любовно, а не как-нибудь там иным образом. Вон Тургенева тоже принимали хорошо, может быть, с большим блеском, но именно с блеском. Души-то там вряд ли много было. Он ведь больше уму говорит. Потому так его и принимали — с уважением, потому нельзя — талант. Вас же просто, любовно, сердечно, потому что талант вы такой простой, сердечный. И к вам иначе и относиться нельзя, как все вам рассказать, что есть на душе… От этого и вечер вчера был такой простои, хороший, праздничный, светлый. В этом, впрочем, и сами курсистки виноваты: они все смотрят такими хорошими, добрыми, простыми <…> Право, Федор Михайлович! Вот только что встал с постели, вспоминаю вчерашнее — и как все хорошо, впечатление осталось приятное. И рубля не жалко, право! А для меня рубль много значит. Вон в театр пойдешь. Пока сидишь там, ничего, хорошо. Как вышел, вспомнишь, что полтинника-то нет в кармане, и немножко неловко станет, неловко оттого, что, может, назавтра или вовсе не будешь обедать, или скверно пообедаешь. Вчера же — не то… Да не об этом я и говорить хотел. Мне хотелось бы насказать вам много-много хорошего, да вот — бумага проклятая: не укладывается на ней как-то, перо-то плохо умею держать в руке. На словах я бы лучше вам сказал. Впрочем, нет; пожалуй, ничего бы не сказал. Как вчера, — хотелось пожать вашу руку, да так с одним желанием и остался: вышло бы, пожалуй, уж очень заметно и торжественно….

Федор Михайлович! Вот вы написали теперь новый роман, его все читают: в библиотеках теперь "Русского вестника" не найдешь, нарасхват… Когда же Дневник-то? Будете ли вы издавать его? Хоть не в определенные сроки, а по мере возможности? Сколько бы у вас читателей было! Ведь у вас и тогда было достаточно, а теперь еще больше. И все между молодежью. Старые-то почему-то не очень вас понимают. Да и из молодых — те, что похожи на старых, тоже как-то чудно понимают, или, вернее сказать, не понимают. Но все-таки и они читают, потому что подчас заставляют и их читать: у кого сын, у кого дочь, у кого брат или сестра… Начните, Федор Михайлович, писать Дневник и издавать хоть раза три-четыре в год. Объявите только подписку, смотрите сколько народу подпишется!.." (Авт. // ЦГАЛИ. — Ф. 212. — Оп. 1. — Ед. хр. 107).

До какой степени экзальтации доходили после публичных чтений Достоевского слушатели (и особенно слушательницы) можно судить и по следующему анонимному письму, датированному 6 апреля 1879 г.:

"Батюшка любимый мой, голубчик, вам нельзя читать! Вот если б вас слушать можно было, стоя на коленях, да за каждое ваше гениальное слово можно было бы отдавать свою душу, тогда еще вам простительно читать, а то подумайте, какое мучение человеку слушать вас, чувствовать просто какую-то боль от восторга, и знать, что нет никаких сил, никакой возможности выразить всего, что чувствуешь, — это ужас как больно! Кроме того, вам самому нельзя слышать и видеть благоговения перед собой: вам ужасно вредно волноваться (а вы ведь тогда волновались, когда читали, я уж не знаю, как и назвать тот отрывок из "Братьев Карамазовых" про Илюшечку!). Если можно, примите мой совет от одного восторга и любви к вам — не читайте больше, не то помогите найти возможность отдавать вам всю душу" (Авт. // ИРЛИ. — 29953. — С. CXIб15).

На конверте автор письма пометил: "Очень нужное".

Графиня Анастасия Ивановна Толстая (1817-1889) — вдова президента Академии художеств Ф. П. Толстого, "большая любительница литературы и искусства" (Штакеншнейдер Е. А. Дневники и записки. — С. 31), приятельница Шевченко.

26 ноября 1878 г. Вл. С. Соловьев писал Достоевскому:

"1) Один молодой и весьма достойный офицер алчет и жаждет познакомиться с вами;

2) В таком же положении находится одна пожилая и во всех отношениях приятная дама.

Фамилия офицера — Саломон, дама же есть графиня Толстая. Так, если вы позволите, завтра, в воскресенье вечером, я приеду к вам с Саломоном и, побеседовав малое время, отпустим его с миром и затем поедем к Толстой, которая живет недалеко от вас" (Авт. // ЛБ. — Ф. 93.II.8.1206).

По-видимому, речь идет здесь о гр. А. И. Толстой.

Вероятно, первая или вторая книжка журнала "Русский вестник" 1879 г. с началом "Братьев Карамазовых".

О П. Д. Голохвастове см. в п. 72.

Вероятно книга Страхова "Борьба с Западом в нашей литературе. Исторические и критические очерки" (кн. I вышла в свет в 1882 г., II — в 1883, III — в 1896).

Имеются в виду "Братья Карамазовы".

Впоследствии Голохвастов резко изменил свое отношение к Толстому и грубейшим образом осудил его нравственные и творческие искания. "Нигилизм стремится рушить всё. Но всё — абсурд = абсурд = нуль, — писал он Страхову 12 декабря 1886 г. — Толстой хочет и, конечно, не может рушить Церковь — нерушимую; но может мешать ей укрепиться, и мешает там, где она и без того слаба, — в обществе. Народа он, надеюсь, не развратит, но общество — развратит окончательно, втерев ему в рот змею за рыбу и камень за хлеб. Дорого обойдется России его вторая знаменитость. Не жалеючи губит нас, себя ради, махровый эгоист — Лев Николаевич <…> Берлинский мир — единственное явление, равное Толстому. 1-е марта — невиннее их: тут, в самом деле, не ведали, что творили <…> Погонится ли Толстой за еще вящею знаменитостью, заинтересуется ли еще эффектнейшею главой своей будущей биографии: кинет ли писать (кстати же, дочиста выписавшись), не начнет ли действовать?.. Не просто печки класть перед газетной публикой, а пред очень большой публикой большущей Алквиадовой собаке хвост оттяпать. Выдумать такую собаку — на это у него и теперь еще, я думаю, хватит творчества. Больше-то уж ни на что, конечно. Губя нас, загубил и себя" (Там же. — III.17062).

Как мы видим, Голохвастов в этом письме предвосхищает и аргументы, и лексику, и тон нападок черносотенцев на великого писателя.

Великий князь Сергей Александрович (1857-1905) — сын Александра II, впоследствии московский генерал-губернатор. Присутствие писателя у него на обеде в "Жизни и трудах Достоевского" не зафиксировано.

Уезжая на лето в Старую Руссу, Достоевские сдали неким Кранихфельдам свою петербургскую квартиру.

Декабрист Михаил Александрович Бестужев (1800-1871).