Екатерина Ивановна.Я одна должна умереть.

Георгий Дмитриевич.Одна? А я что же буду делать? Клянусь тебе, Катя, даю честное слово, что если ты… сейчас… Открой глаза, взгляни мне прямо в душу… Ты смотришь, Катя? — ты видишь, Катя, ты видишь, Катя?

Почти отталкивает ее, подходит к двери и смотрит в сад, держа голову обеими руками. Так же, подняв руки, как для полета, смотрит на него Екатерина Ивановна.

(Глухо, не оборачиваясь.)Ты здесь, Катя? — не уходи. Боже мой! Смотрю я в этот сад, на эти тени вечерние, и думаю: какие мы маленькие, как мы смеем мучиться, когда такая красота и покой. Катя, за что я сделал тебе такую боль? за что я измучил себя? Ты вернешься ко мне, Катя?

Екатерина Ивановна.Если ты хочешь, Горя.

Георгий Дмитриевич оборачивается, подходит.

Георгий Дмитриевич.Поцелуй меня.

Целует.

Екатерина Ивановна.Пусти!

Георгий Дмитриевич.Тебе хорошо?

Екатерина Ивановна.Да. И мне страшно немного. Поцелуй меня.

Георгий Дмитриевич.Сердце мое напуганное, ничего не надо бояться, ничего. Разве есть на свете что-нибудь страшное для любви? Ничего… Я сейчас, как этот старый умный сад, а все люди — под моими ветвями.

Екатерина Ивановна.Походим.

Георгий Дмитриевич.Как прежде?

Екатерина Ивановна.Да, слушай. Нет, ты слушай внимательно…

Георгий Дмитриевич.Слушаю деточка.

Екатерина Ивановна.Я себя боюсь.

Георгий Дмитриевич.Сегодня мы второй раз венчаемся. Любовь ты моя… И такая ты красавица, такая красавица, что можно ослепнуть… Когда я вошел сегодня и увидел тебя…

Екатерина Ивановна.Тебе страшно было входить? — ты так ужасно медленно шел.

Георгий Дмитриевич.А ты даже не отозвалась. Я тебя зову, я тебя зову…

Екатерина Ивановна.Ах, Горя, я была, как мертвая. Ты меня зовешь, а я думаю: зачем он тревожит мертвую, не тронь меня, я мертвая!

Георгий Дмитриевич.Это я тебя измучил.

Екатерина Ивановна.Нет, не ты. Слушай же, Горя!

Георгий Дмитриевич.Слушаю, деточка, каждое словечко твое слышу.

Екатерина Ивановна.Я себя боюсь! Я думаю теперь про себя: раз я могла сделать это… нет, постой: — то чего же я не могу? Значит, все могу. Что же ты молчишь, Горя: ты думаешь, что это правда?

Георгий Дмитриевич.Так вот, Катечка, слушай теперь ты. Вот я стрелял и хотел тебя убить…

Екатерина Ивановна.Неужели ты хотел меня убить?

Георгий Дмитриевич. Постой. Но следует ли отсюда, что я теперь стал вообще убийцей и вообще могу убивать, грабить и так далее? Ах, деточка моя, не только не следует, а совсем наоборот! С тех пор, как в моей руке побыла смерть, я так ценю, так понимаю чужую человеческую жизнь. Первое время, тогда, даже странное что-то со мной делалось: взгляну случайно на какого-нибудь человека, на улице или у нас в Думе, и подумаю: а как легко можно его убить! — и мне станет так его жалко и хочется быть таким осторожным, чтобы даже нечаянно как-нибудь…

Екатерина Ивановна.Ты другой. Я понимаю, что ты говоришь, но ты другой. Милый, об этом совсем не надо говорить, но я только немного… Слушай: когда я лежала — в больнице, потом уже, то мне было… так стыдно и страшно… Нет, не могу!

Георгий Дмитриевич.Да, не надо, не надо. И вот еще что, Катя: об этом совсем и никогда не надо говорить.

Екатерина Ивановна.Хорошо. Ментиков здесь.

Георгий Дмитриевич.Он не существует.

Екатерина Ивановна.Хорошо.

Георгий Дмитриевич.Совсем, понимаешь? этого не было. Ты, может быть, не поверишь мне…

Екатерина Ивановна.Я тебе верю.

Георгий Дмитриевич.Верь, деточка, верь, — не я совершенно ничего не чувствую по отношению к этому… Ментикову. Он так убийственно ничтожен…

Екатерина Ивановна.Да!

Георгий Дмитриевич.И он как паразит, и существует только, как бы это сказать, только благодаря нашей нечистоплотности.

Екатерина Ивановна.Он ничего не понимает.

Георгий Дмитриевич.Абсолютно!.. Ведь я же его знаю. Ему дадут ползти, он и ползет, а не дадут — он поползет в другую сторону. И он всегда существует, всегда ищет и всегда наготове: им можно заразиться в вагоне… Что ты, Катечка?

Екатерина Ивановна.Так. Пусти мою

Георгий Дмитриевич.Тебе больно?

Екатерина Ивановна.Нет, так. Я устала ходить.