Вот те раз! Так все было хорошо, уже играл в силу крепкого кандидата.

— Отдыхать! Только отдыхать, Родион Иваныч! Это у вас срыв от перенапряжения. Отдыхать! Неделю и не смотрите в сторону шахмат. Две! Играйте на скрипке — не забылм еще?

— Да дело-то такое: в финал же я отобрался. Неужели зря? Послезавтра финал.

Вот ирония судьбы: цель, может, в одном шаге — и срыв!

— Отдыхать! Только отдыхать! Плюньте на финал. Подумаешь — блиц. Сейчас глазное: отдыхать, И увидите: все восстановится!

Вольт должен был так говорить, хотя сам вовсе не был узерен: он ведь экспериментировал вместе с Груздем. Да если и восстановится на первый раз, всегда будет грозить новый срыв: где слабое место, там начинает рваться и рваться.

— Отдыхать — и все восстановится!

Да, ирония судьбы. Кругом ирония. Ну почему Родиону Иванычу не дана в придачу к его воле такая же память, как у Грушевой? Память, которая той нужна разве чтобы тешить знакомых. Но тогда бы и не было никакого эксперимента: чего ж развивать, если дано от природы?

Из своей комнаты вышла очень довольная матушка.

— Перерыв в спектакле. Так замечательно играет Ильинский! Вы зря не смотрите. Ну давайте пить чай. А Наденька не пришла?

Очень хотелось, чтобы пришла Надя, и в то же время помнилось, какой чужой, враждебной она была, как давила своим присутствием, — в точности такое же двойственное чувство, какое он только что испытал, когда Перс уговаривал его поехать к отцу… Как бы хорошо не иметь двойственных чувств — чтобы все определенно, ясно, четко!

— Нет, не пришла.

Не столько рассудок, сколько инстинкт останавливал Вольта, не давал произнести решительных слов. Потому что если он скажет резко: «Мы разошлись!» — то одно самолюбие никогда не позволит ему помириться с Надей: ведь все знают, что он никогда не говорит впустую, а сказав — не изменяет слову.

— Ну идите, я уже поставила чайник.

Перс, войдя в кухню, стал в ожиданий чая рыться в буфете. Там скопилось столько старья, что хоть приглашай археолога для раскопок.

— Узнаешь, мамочка? Шишкинский кофейник! Его бы начистить.

Перс торжественно извлек позеленевший сосуд, похожий на те, из которых полагается выходить джиннам.

Мы им не пользуемся, — недовольно сказала матушка: призыв начистить кофейник она приняла как упрек. — Ведь на меди какой-то окиси много, еще отравимся.

— Жалко, теперь таких не делают. А подари мне, если вам не нужен. Мы начистим!

— А не боишься окиси?

— Чепуха! Двести лет люди пили из медных кофейников, если не больше!

Матушка, конечно, тотчас согласилась с Персом:

— Да, я не подумала: действительно, столько веков пили. Как ты сразу все сообразишь! Бери, конечно, мне же ничего для тебя не жалко. Хотя память все-таки.

— А я помню, как тебе его подарили! Ты не знаешь, Волька?

Вольт не знал. Он вообще не очень тверд в семейных преданиях — тех, что с материнской стороны. Отец очень хорошо рассказывает, а матушка — нет.

— Он потому шишкинский, что его мне подарили, когда я праздновала пятисотых «Мишек». Я же деньги зарабатывала копиями, еше при папе и потом: ведь не хватало, что он присылал. И без конца делала «Мишек». Могла, кажется, с закрытыми глазами. А Петюнчик мне помогал. Помнишь?

— Еще бы! Была такая калька с дырками, я накладывал на холст и сыпал на нее угольную пыль! Она попадала сквозь дырки на холст. Как-то это называлось особенно!

— Припорох.

Во-во! А потом только обвести точки — и готов рисунок. Я же иногда и обводил!

— Да уж я бы без Петюнчика не смогла столько их наделать! И когда сдала худсовету пятисотых «Мишек», меня, помню, так в копийной сфотографировали на фоне этих «Мишек» и подарили кофейник. Прямо юбилей! А до тысячи не дотянула, сделала только восемьсот восемьдесят три — точно помню. А потом вдруг заболели глаза: нестерпимая резь, точно ножом. Врач сказал: «Немедленно прекратить! Полный отдых глазам!» Вот так… Ты, можно сказать, вырос на этих «Мишках».

— А я и сейчас часто вижу эти копии, — сказал Перс— Особенно в домах культуры. Наверное, нет дома культуры без «Мишек»! И каждый раз думаю, не твоя ли копия. А у тебя ни одной не осталось?

— Нет. Я их тогда видеть не могла!

— А жалко. Я бы дома повесил с удовольствием. Такая память! Если б можно было купить в каком-нибудь ДК.

Вольт слышал об этом и раньше, хотя не так подробно. Восемьсот восемьдесят три! Тоже своеобразный максимум. Обидный максимум.