Или правильнее: «белой розы ты прелестней»? Неважно! Лишь бы звучало нечто среднепоэтическое: «розы-морозы… любовь-вновь» — в любом порядке, в любых падежах!

А от неаполитанской «Тиритомбы» Крамер перекинулся о «Муромский лес». Здесь слова все-таки имеют значение. И непонятное Вольту значение. Непонятное и неприятное: что за сочувствие разбойнику, зарезавшему купцов? Что за оправдание: «Я ль виноват, что тебя, черноокую, больше чем душу люблю?!»

А Крамер выпевал своим поставленным голосом и, кажется, вполне одобрял слова. Вольт не выдержал и спросил:

— А ты тоже зарежешь ради своей черноокой Татьяны?

Крамер засмеялся:

— Вряд ли, мастер. Куда мне. Не те времена. Сказано было почти что с сожалением о тех временах — вот что противно!

Штек заиграл было что-то следующее, но Крамер показал на горло и стал наливать себе рюмку.

— Ну давай, мастер, за любовь. Вот и поют все о том же — и наши, и итальянцы. Остальное — чешуя. За те времена, когда любили по-настоящему!

Вольт отодвинул свою рюмку с квасом. Но Крамер не успел обидеться или заспорить — все стали вылезать из-за стола.

Гость стоял под открытой форточкой и курил. Кстати, многие другие курили прямо за столом — Вольт уж не обращал внимания, — так что киношник, оказывается, прилично воспитан.

Вольт подошел:

— Можно вас занять на несколько минут?

— Да-да, конечно. Курите?

Гость протянул сигареты с самым добродушным видом. Если он и был обижен за отказ выдать Стефу на поругание, то не подавал виду.

— Нет, не курю. — Чуть было Вольт не отвлекся на небольшую проповедь, но удержался. — Скажите, пожалуйста, в том фильме, который вы будете снимать, наверное, есть конфликт? Новаторы и консерваторы, бескорыстные ученые и карьеристы?

— Да уж не без этого.

Гость отвечал довольно сдержанно, опасаясь, по-видимому, подвоха.

— Вы знаете, у нас здесь как раз разыгрывается конфликт по всем правилам. Ваша соседка за столом, Вера Щуко, она неплохой ученый, хотя у нее и не глубокомысленный вид. И здесь сейчас хотят воспользоваться ее работами, но не включить ее в авторский коллектив монографии. — (Загозорил-то как казенно: «в авторский коллектив»!) — У вас в сценарии нет ли чего-нибудь подобного?

— Ну, прямо такого — нет.

— А если сделать? Чтобы не только наши стены, но и наша нормальная жизнь. Полный реализм. Сейчас, я слышал, ценится симбиоз художественного с документальным — вот и получилась бы почти документалистика! Полная узнаваемость!

Вольт поставил себя в положение просителя и получил ответ с самой снисходительной улыбкой:

— Ну, так легко сценарии не переделываются. Это, знаете ли, мучительный процесс — написание сценария. Вынашивание и высиживание.

Как хотите. Но все-таки подумайте. Живой конфликт из жизни.

Вольт отошел. Ему было досадно. И чего полез? Тем более что сам он кино не переносит — и вдруг понадеялся, что киношники помогут. Вот и получил.

С удивлением он увидел, что Веринька в углу разговаривает с Хорунжим. Вольт ради нее высказывал заведующему лабораторией правду в глаза, а она мило беседует, словно ничего не случилось! Что говорит Хорунжий, не разобрать, но доносились отеческие интонации. Вот-вот обнимет Вериньку за плечи.

А на столе между тем произошла большая перемена: убрали недоеденные закуски и поставили сладкое. Явилось и желе, ради которого Красотка Инна все выгребала из морозильника.

Когда снова уселись, Хорунжий провозгласил: Ну а теперь по-нашему будем петь, по-простому!

И, не дожидаясь аккомпанемента, затянул басом: Наверх вы, товарищи, все по местам…

Это уже определенный градус — когда «Варяг». Тут уж слова — все! И вот сила искусства: ведь ничего такого не было, но «не думали, братцы, мы с вами вчера, что нынче умрем под волнами!» — и все уверены, что и вправду братцы добровольно ушли на дно! Не любит Вольт «Варяга», очень не любит! Кажется, он один и молчал средь шумного хора — но не случайно. А чтобы чем-то отвлечься, да и рот занять, Вольт ел и ел маленькой ложечкой то самое желе. Кстати, оно оказалось очень приятным — какого-то необычного терпкого вкуса.

После «Варяга» грянули «Из-за острова ка стрежень!..»— значит, уже дошли до порядочного градуса. Никогда Вольт не мог понять, в чем широта души, в чем здесь удаль, зачем выбрасывать за борт несчастную княжну, что за странный подарок Волге от донского казака?\ Когда-то он высказался об этом, но на него восстали дамы. «Тут нельзя анализировать, надо чувствовать», — сказала Красотка Инна, а Веринька добавила мечтательно: «Когда такая рука обнимет, потом все равно!» Может быть, ей тоже все равно, что ее выбрасывают из монографии, лишь бы нашлась мощная рука, обняла… (Мощная рука сейчас понимается совсем в другом смысле, но Веринька-то мечтает о естественной первобытной мощи…)