Шрифт:
— Да вы-то всегда трезвый, Вольт Платоныч, — со всем возможным ехидством подтвердила Красотка Инна.
И Кариатиды не боится!
Вольт пошарил по карманам — подходящей бумажки не находилось. Он посмотрел на присутствующих и обратился к гостю:
— У вас не найдется на чем написать записку?
— Конечно! Пожалуйста!
Видно было, что сцена доставила ему полное удовольствие.
Все-таки Вольт следил за собой, чтобы писать четко и разборчиво — хоть и три всего рюмки в пересчете на жидкий продукт, а все-таки может сказаться на почерке, тем более, что пьет Вольт редко. Тренировки нет.
Уважаемся Ингрида Игоревна! Очень сожалею, возмещу.
В. Комаровский.
Записку он сунул под «дворник». Это такое щегольство у Поливановой: все снимают «дворники» на стоянке, а она — нет. Прзвда, они только и подходят к ее «пежо». Хорунжий прочитал записку и снова забеспокоился:
— Да разве так пишут заместителю директора?! Будто своей приятельнице!
— А чем плохо, Павел Георгиевич? Почтительности мало?..
А Саша Крамер во время всех этих прений безмятежно восседал на переднем сиденье Стефы. Как-то даже слишком возвышался. Вольт сообразил, что не убрал с сиденья Надину подушку, потому Крамер и возвышается, но решил его сейчас не тревожить.
Вольт обошел Стефу, ступил на подножку.
Ну все, разъезжаемся и расходимся. Крамера я довезу, именинничка нашего, так что не волнуйтесь, Павел Георгиевич.
— Что вы, Вольт Платоныч, как же вы за руль?! Вам нельзя! Давайте я найду такси!
Преданность Кариатиды, конечно, полезна, но чрезмерная преданность все же навязчива.
— Ничего, отлично доеду.
И, не слушая дальнейших восклицаний, Вольт уселся и развел пары. Пока поднималось давление в котле, он видел за стеклами жестикуляцию Вериньки, отчаяние на лице Верной Кариатиды — но звуки почти не доносились сквозь толстые зисовские стекла. Словно те, там снаружи, были за стенкой аквариума.
Но наконец пары поднялись и он стронул Стефу с места.
Ехал он предельно аккуратно, да к тому же, где возможно, уклонялся с проспектов на тихие параллельные улицы, потому что все время помнил о съеденных невольно трех примерно рюмках коньяка, да и некоторая неотчетливость мыслей еще ощущалась. А разбиваться Вольт категорически не хотел: глупо, когда впереди почти сто двадцать лет жизни, когда столько еще нужно обязательно успеть!
Ехал и, хотя старался сосредоточиться на дороге, невольно думал об этих съеденных рюмках коньяка, о Красотке Инне, которая злорадно — а как же иначе, конечно, злорадно! — смотрела, как он ест ее обманное желе. Значит, хотела, чтобы он попал в происшествие, может быть, разбился бы, может быть, задавил кого-нибудь? Хотела, иначе предупредила бы. Что из того, что призналась в последний момент, — призналась, чтобы не подвести Хорунжего, не навлечь неприятности на всю лабораторию. Иначе не призналась бы, а Вольт бы не берегся, ехал как обычно… Захотела пошутить? Нужно ненавидеть человека, чтобы так шутить. А за что? За то, что ведет себя не как все, не вращается вокруг нее? Вольт не чувствовал к Красотке Инне взаимной ненависти, но было грустно.
И то ли от обиды за такую несправедливость, то ли от непривычки к коньяку, снова заныло сердце. И под лопаткой тоже.
Задремавшего Крамера он благополучно довез, даже проводил по лестнице на третий этаж. Потом благополучно доехал сам. Все обошлось, но грустно. Очень грустно…
8
Парадная дверь почему-то была распахнута. Мороз же, надо экономить тепло! Незакрытая парадная раздражала Вольта так же, как хлеб, не спрятанный в полиэтиленовый мешок. Даже сильнее: на любовь к порядку накладывалось его врожденное предпочтение к закрытым дверям.
Он хотел было резко захлопнуть дверь и вдруг услышал щелчок почтового замка. Знакомый щелчок. Вроде и одинаковые все замки, а свой щелкает как-то особенно.
Не взбежал, а вспрыгнул Вольт через восемь ступенек к почтовым ящикам. Какой-то мальчишка прятал газету в портфель. Вольт схватил его за руку — на газете карандашом номер: 48-8. Номер Вольта. Почтальоны пишут дом и квартиру, чтобы не запутаться.
Ну вот и поймал наконец газетного вора.
Вор оказался мальчишкой лет пятнадцати. Низкорослый — теперь обычно вырастают на голову выше, — но с явственной растительностью над губой. Лицо прыщеватое. Нахальный и одновременно жалкий. Он дернулся несколько раз, но Вольт держал крепко — недаром же плавает каждый день: руки тренированные.
— Из какой квартиры? Мальчишка снова дернулся:
— Пусти!
— Что ты, как можно. Так давно мечтаю познакомиться.
Сколько раз представлял, как поймает газетного вора — и тогда!.. Что собирался Вольт сделать? Что-нибудь решительное — может быть, врезать изо всех сил под ложечку, если взрослый хам, чтобы согнулся пополам, потеряв дыхание; может быть, если пацан, надрать уши, чтобы помнил всю жизнь! И вот наконец он крепко держит этого жалкого прыщеватого мальчишку, и в душе не злость, а скорее, брезгливость. Ты из какой квартиры, юноша?
— Пусти!
Сказать родителям, что сын их ворует? А если они же его и научили? Если экономят таким образом? Сам мальчишка мало похож на усердного читателя.
А воришка снова дернулся и лягнул Вольта. Попал по ноге. Вот паразит! Вольт скорее удивился: никогда его не лягали до сих пор.
Портфель, в который мальчишка так и ке успел засунуть газеты, стоял у самых ног. Надо отобрать у него портфель! Или достаточно вынуть одну тетрадь: на ней же написана фамилия и в какой школе учится! Вот и сообщить в школе, что у них учится вор.