Языков Николай Михайлович
Шрифт:
3
Всегдашней пылию покрыт, Как монастырь Валдай стоит Среди дубрав и диких гор. Здесь из грибов — лишь мухомор, На мертвой зелени долин Здесь ни лился, ни ясмин, Но терн, крапива и волчец. И серый волк, тех гор жилец, В угрюмом сумраке ночном Здесь воет под моим окном. И грозный филин-страж ночей — Вблизи от хижины моей, Сидя на церкви городской, Кричит — и голос гробовой Ужасно вторится в горах. Да леса ближнего в дуплах Протяжные стенанья сов, И ветра шум, и скрип дубов Тревожат краткий отдых мой. Когда ж засну, то надо мной Иль крысы завизжат во пре, Иль в завалившейся норе Уныло заскребется мышь; То по доскам соседних крыш Забегают коты — и я, Кляня причину бытия, Котов влюбленных слышу вой, Отрывный, дикий и глухой.4
Приятно в горести мечтать, Когда не перестал сиять Отрадный упованья свет; Когда страдалец — не скелет — Еще душою не увял. Так я сначала здесь мечтал, И часто в тишине ночей, Отрады холостых людей, Счастливой призваны мечтой, Являлись девы предо мной — И я — страданье забывал: Я милый призрак обнимал, Манил на ложе дев младых, Я осязал невинность их, Я млел, я таял, я пылал; Но сон-изменник исчезал, И я, уныл и одинок, Браня людей и сны и рок, Как бешеный, подушки грыз!5
Однажды сделала сюрприз Фортуна мне: заметил я В окне соседнего жилья Живое что-то, и в крови Моей промчался огнь любви, И свет блеснул душе моей. Как житель выспренних полей, Моя красавица была Небесной прелестью мила. И я, несчастный, полюбил! Я девой очарован был: Ее движений простота, И глаз невинных быстрота, И розы свежие ланит, И стан, завидный для харит, И ясность райского лица, Чело, достойное венца, И грудь, белейшая лилей, И кольца ангельских кудрей, И голос — лепет ручейка, И ножка — право, в полвершка, И, словом, всё пленяло в ней, Всё было раем для очей.6
Но так хотел мой гневный рок: От девы близко жил — дьячок! И был влюблен в нее душой. Он был гигант величиной, Душа в нем бранная была: Рад вызвать к битве хоть вола. Он здесь соперника не знал: Весь город силу уважал; И, говорят, он был любим Прелестным ангелом моим, И часто, девицу любя, Ночевывал не у себя. А я не знал ее любви! Огонь кипел в моей крови День ото дня сильней, сильней! В унылой хижине моей Всё было мрачно для меня; Ни свет божественного дня, Ни мрак ночной, ни блеск луны, Ни царство вечной тишины — Не утешало грусти злой; Я был как камень гробовой, В лесу поставленный глухом. Так жил я!.. Вдруг в уме моем Блеснула мысль — и я — пошел!7
Был вечер: на уснувший дол Лился луны дрожащий свет. И бор туманами одет, И сном окован был поток, Я шел печален, одинок К жилищу девицы моей. Уж сердце билося быстрей, Уж сладострастная мечта Была надеждой занята, Уж через низенький забор Я перелез — любовный вор — И быстро по двору бежал… Как вдруг!.. Я весь затрепетал!.. Из дома вылетел дьячок! (Убей его Илья-пророк!) Я от него, а он за мной, И тяжкой, жилистой рукой Как громом бедного разил! Я плакал, я его молил; Но тщетен был мой жалкий стон; Дьячок прибил и выгнал вон Меня, злосчастного в любви!..8
И после этого — живи!.. Нет, возвратившися домой, Угрюмый, бледный и немой, Отчаяньем терзался я И жил — почти без бытия! Весь мир казался мне чужим, Недвижным, диким и пустым! То был какой-то страшный свет, То был хаос без дней и лет, Без тяжести, без тел и мест, Без солнца, месяца и звезд, Без господа и без людей, Без подсудимых и судей, Без властелинов и рабов, Без атеистов и попов, Без цели действий и причин, Без жен, девиц и без мужчин, Без глупости и без ума!.. Ни день, ни ночь, ни свет, ни тьма!9
И я теперь — как бы убит! Любви телесной аппетит Везде, всегда — как тень со мной. С неисцелимою тоской И без надежд, и без отрад — Брожу куда глаза глядят… Любовь! любовь! ты мне дала И жар на смелые дела, И жажду славы и честей, И ты уж в юности моей Меня лишила благ мирских: Ты в членах протекла моих, Как ветр губительной зимы, Как ангел брани иль чумы!..1824 [17]
Сержант Сурмин
Быль
Был у меня приятель, мой сосед, Старик почти семидесяти лет, Старик, каких весьма немного ныне, Здоровый; он давно уж заплатил Свой долг отчизне: в гвардии служил Еще при матушке Екатерине; При Павле он с Суворовым ходил Противу галлов. Мой сосед любил Поговорить, и говорил прекрасно, О прошлом веке, жарко, даже страстно! Ко мне в деревню по воскресным дням Он приезжал, не скучно было нам! Я вообще выслушиваю жадно Изустные преданья, в них у нас Для будущей истории запас, И мой сосед рассказывал так складно, Что хоть куда! Один его рассказ Я повторю стихами, как сумею, Употребляя в нем прозопопею. "Вот то-то же! Вы спорите всегда! В наш век ничуть не хуже люди были! И что бы вы об нем ни говорили, А жить нетрудно было нам тогда! Согласен я, что чересчур любили Роскошничать и денег не щадили Тогдашние большие господа! Зато они гораздо проще были, Они добрее, мягче были к нам, Неименитым, маленьким чинам; В наш век вельможа важный и почтенный Был неприступен, крут между вельмож, А с прочими был тих обыкновенно И миловал полезно молодежь, Уча ее не ради разглашенья Ее грехов, а ради исправленья! У нас в полку служил сержантом сын Какого-то степного дворянина, Саратовской губернии, Сурмин. Я знал его, собой он был картина: Высок и статен, боек и умен, И не буян, и всем хорош был он; Лишь та беда, что молодец дружился Со всякой дрянью, неразборчив был По этой части; только и ходил Что на картеж, и к банку пристрастился Он всей душой и службу позабыл! И день и ночь, бывало, с игроками, Как бы прирос к зеленому столу, Растрепан, безобразен, весь в мелу, Угрюмый, сонный, с красными глазами! Мы думали, погибнет наш Сурмин! А каково отцу, когда он знает, Как сын живет и время убивает! Еще гвардеец! Он срамит свой чин! Однажды он, поутру, занимался Игрою в банк, вдруг стук шагов раздался, И шасть курьер; "Кто здесь сержант Сурмин?" Он боек был, однако же смешался: "Меня… я…" — "Вы? К светлейшему сейчас Пожалуйте! Со мною же! Есть дело!" К Потемкину? Не сон ли? Вот-те раз! Что ж, так и быть! Сурмин поехал смело К светлейшему. Роскошных комнат ряд Сержант проходит; мраморные залы, Как царские, убранствами блестят, Полны гостей: вельможи, генералы, В звездах и лентах, в красных, голубых, Стоят и ждут! Сержанта мимо их Ведет лакей учтивый и проворный, И в кабинет: "Сюда-с, прошу покорно, Светлейший здесь, сюда!" Сурмин вошел И видит: сам Потемкин на кровати Сидит в пунцовом бархатном халате, Пьет кофе; возле приготовлен стол И карты. Князь было взглянул сурово, Но вдруг сказал: "Ах, это ты! Здорово, Сурмин! Ты в банк играешь?" — "Точно так, Играю, ваша светлость, почему же И не играть? — ответствовал смельчак. — Мне от того на свете жить не хуже!" — "Садись! играй со мной, да не робей!" Потемкин стал метать. Они играли И горячо и долго; перестали, И выиграл сержант пятьсот рублей. Князь отдал деньги. На другой день тоже Сурмин был позван к первому вельможе, Играл с ним в банк, и выиграл опять, Так и потом история тянулась; Он рад ее хоть вечно продолжать: Ему Фортуна сладко улыбнулась! Ему житье! — Еще и то сказать: Когда Сурмин по комнатам проходит Из кабинета князя, как герой, Сановники кругом его толпой: Тот руку жмет ему, другой заводит С ним разговор, и стал Сурмин знаком Со знатью, стал на балы, маскерады Он ездить; там ему все рады, И все его ласкают, он в большом Ходу в кругу высоком; раздружился Со сволочью, стал книги покупать И об чинах, о будущем мечтать, Процвел душой, совсем переменился! Стал ездить он в один семейный дом, Понравился красавице, влюбился И, верно, скоро будет женихом — Она согласна!.. Целый город знает, Что сватовство на лад уже пошло, А между тем Потемкин продолжает Играть с ним в банк. Однажды повезло Светлейшему, и стал он бить жестоко За картой карту, бить, и бить, и бить; Тому бы перестать, перегодить Хоть до другого утра, нет, далеко! Что будет, будет! Пан или пропал! Сержант еще играет — проиграл Еще, и много, денег недостало; Он проиграл часы и перстень — мало! Еще играет, очередь дошла До платья, до камзола и мундира, До прочего, и вот беднее Ира Сурмин, увы! Спустил все догола! Тут князь сказал: "Я больше не играю! А ты разденься, мне отдай свой долг, Да и ступай домой". Сурмин примолк, Глаза потупил. Я воображаю Его досаду, страх и стыд! Хорош Он вылетит теперь из кабинета Потемкина, как раз в толпу вельмож! И что об нем молва большого света И там, и там — везде заговорит? Он счастье знал и вдруг неосторожно Все потерял! Оно, как призрак ложный, Исчезло, сам он навсегда убит И для чинов, и для невесты милой, И для всего, чем сердце полно было. Беда, беда и только! Князь сердит, И пристает, и требует ужасно: Сурмин чуть жив, так и дрожит несчастный! Весь побледнел, и слезы в два ручья! "Ах, ваша светлость! Ах, не будьте строги! Помилуйте! Приходит смерть моя! Помилуйте!" И повалился в ноги Светлейшему. "Ну, полно же, вставай! — Сказал Потемкин. — Я твой долг забуду Прощу тебе, ты мне лишь слово дай Не браться век за карты!" — "Век не буду, Клянусь вам, ваша светлость, никогда Играть не буду в карты!" Побожился, И с той поры он бросил навсегда Картежные беседы, он женился Превыгодно и службу продолжал; Украшенный чинами, орденами, В отставку вышел. Тут он рассказал, Уж бригадир, какими он судьбами Исправился и человеком стал: Он молод был, связался с подлецами, И в шайке их он вовсе бы пропал… Отец услышал про его несчастье, И написал письмо чрез одного Старинного знакомца своего К светлейшему, прося принять участье В житье-бытье заблудшего сынка, — И князь исполнил просьбу старика!" 17
Впервые — Н. М. Языков. Полн. собр. стихотворений. М.-Л., 1934, по автографу из бумаг приятеля Языкова Н.Д. Киселева. Написано между 1822 г. (выход "Шильонского узника") и началом 1824 г. (23 марта 1824 г. поэт" письме к братьям упоминает "Валдайского узника" как известное им произведение). Языков скептически относился к русской подай "байронического" типа (см. его резкие отзывы о "Братьях разбойниках" и "Бахчисарайском фонтане" — Языковский архив, вып. 1. Письма Н.М. Языкова к родным за дерптский перид его жизни (1822–1829). СПб., 1913, с. 100, 118, 128 и др.).
Его собственные замыслы в жанре поэмы ("Ала", "Меченосец Аран"), оставшиеся незавершенными, развивались в русле декабристского тираноборческого историзма. Характерно суждение поэта: "Еще мне нравится то, что у нас теперь один Байрон на языке, как nec plus ultra (самое высшее) в судах литературных, что всякого почитают его подражателем или желающим идти по его дороге" (там же, с. 187). Пародия на перевод Жуковского — еще одно свидетельство критического отношения Языкова к складывающейся романтической традиции. Языков сохраняет метрическую и интонационную структуру "Шильонского узника", порой заостряя ее (рифмовка конечной и начальной строк разных главок, см. границы главок 4–5, 6–7, 7–8; ср. у Жуковского границы XI-ХII и ХIII–XIV гл.). Прием, использованный Языковым — повествование высоким слогом о низменной реальности (с оттенком грубоватой фривольности), — восходит к жанру ирои-комической поэмы.
Стр. 517. Смотрите на меня: я худ! — Ср. с началом первой главки у Жуковского: "Взгляните на меня: я сед".
Стр. 518. Сей задымившийся Валдай // Для холостых — прегорький край. — Комизм усилен тем, что Валдай традиционно воспринимался как место развращенное. Ср. в "Путешествии из Петербурга в Москву": "Сей городок достопамятен в рассуждении любовного расположе ния его жителей, а особливо женщин незамужних" — А. Н. Радищев. Полн. собр. соч. М.-Л., 1938, т. 1, с. 300. Всегдашней пылию покрыт, // Как монастырь Валдай стоит. — Ср. у Жуковского: "На лоне вод стоит Шильон" (гл. II).
Стр. 521. И после этого — живи. — 8 глава представляет наиболее близко подходящую к источнику пародию. — ср. трагическую IX главу у Жуковского.
А.С. Немзер,
А.М. Песков