Я уже знаю, что Рутэнн покончила с собой в месте, выбранном не случайно, возле петроглифов семьсот пятидесятого года до нашей эры. Туда не пускают без специального разрешения. Если идти по краю каменной чаши напротив утесов, в конце концов упрешься в Ореховый каньон и пещерные «квартиры».

– Мне очень жаль, – говорю я Луизе.

– Она не хотела лечиться. Обещала, что будет, но только чтобы я не злилась. Мы с ней постоянно ругались. По любому поводу.

Луиза достает салфетку, вытирает слезы, сморкается.

– Четыре месяца назад у нее в груди обнаружили затвердение и через неделю сделали операцию. Опухоль продолжала расти, но врачи решили, что смогут сдерживать ее с помощью химиотерапии и облучения. Хотя я могла им сразу сказать, что мою мать они сдержать не смогут ничем.

– Мне кажется, – осторожно говорю я, – Рутэнн знала, чего ей хочется.

Луиза упирается взглядом в клеенку на столе. По красные клеткам разбросаны монеты, как будто кто-то хотел сыграть в шахматы, не имея в распоряжении фигур. Она берет несколько центов и зажимает в кулаке.

– Мама научила меня считать мелочь, – тихо говорит она. – Я очень долго не могла запомнить, думала, что монета в десять центов – это один цент, она ведь меньше. Но мама не сдавалась. Говорила, что уж что-что, а мелочь считать я обязана научиться. – Луиза промокает глаза мятой салфеткой. – Простите. Просто… Смешно, как мы твердим, что дети – собственность родителей, хотя на самом деле все наоборот.

Я вдруг вспоминаю себя совсем маленькой, вспоминаю, как отец меня обнимал. Я пыталась обхватить его, но у меня не получалось закольцевать экватор его тела полностью, отец все равно оставался необъятным. И вот однажды у меня получилось. Не он меня обнял, а я его, – и в тот миг мне очень хотелось, чтобы он обнял меня в ответ.

Луиза раскрывает ладонь, и монеты сыплются дождем.

– И представьте себе, – говорит она, кривясь в горькой усмешке, – сейчас я работаю в банке.

Мы с Софи стоим на краю Второй Месы, и по нашим лицам скользит тень парящего в небе ястреба.

– Это значит, – поясняю я, – что Рутэнн здесь больше нет. Софи поднимает на меня удивленный взгляд.

– Она теперь там, где дедушка?

– Нет. Дедушка вернется, – говорю я, хотя не уверена, что это так. – А когда человек умирает, он уже не возвращается. Никогда.

– Я не хочу, чтобы Рутэнн уходила.

– Я тоже, Соф.

Меня одолевает жгучее желание подхватить ее на руки, стиснуть и не выпускать. И я не противлюсь ему. Она обвивает меня тоненькими ручонками и прижимается губами к моему уху.

– Мамочка, – говорит она, – я хочу всегда быть рядом с тобой.

А я говорила это своей матери?

Услышав за спиной шаги, я оборачиваюсь и вижу Фица, нерешительно направляющегося к нам. Он боится нам помешать.

– Спасибо, что приехал, – говорю я, и слова получают твердыми, деревянными.

– Я перед тобой в долгу, – отвечает Фиц.

Я опускаю глаза. Он не спрашивает, что случилось, не спрашивает, почему я позвонила ему, а не Эрику. Он понимает что сейчас я не готова это обсуждать.

– Я помню, что послала тебя к черту, – говорю я. – Но я рада, что ты меня не послушался.

– Делия, эта статья…

– Знаешь что? – говорю я, с трудом удерживаясь от слез. – Сейчас мне журналист не нужен. А вот друг пригодился бы.

Пристыженный, он опускает голову.

– У меня есть рекомендательные письма.

Я слабо улыбаюсь, и между нами снова перекинут хлипкий мостик.

– Если честно, – говорю я, – мы получили только ваше резюме.

Едва мы успеваем сесть в машину, как начинается снег – настоящее чудо природы. Собаки лают и прыгают, неуклюже скользя; дети выбегают из домов и ловят снежинки на язык. Дерек и Вильма оставляют похоронные хлопоты и молча смотрят на небо. Друг другу, да и всем обитателям Сиполови, они скажут, что снег – доказательство того, что Рутэнн благополучно добралась до Мира Духов.

Но я думаю, что этот знак адресован и мне тоже. По мере того как мы приближаемся к Фениксу, снег становится все гуще. Он укутывает капот, и ветровое стекло, и пустые плоскогорья, и шоссе, пока все вокруг не становится белым, как платье невесты из племени хопи. Белым, как зимнее утро в Нью-Гэмпшире. В детстве я, бывало, часами стояла у окна и наблюдала, как снег запорашивает дома, словно волшебник накрывает их своим шарфом. Несложно было вообразить, как под этим шарфом все исчезает: кусты и кирпичные дорожки, футбольные мячи и живые ограды, заборы и разметка на асфальте. Несложно было вообразить, что когда волшебник сдернет свой шарф, то весь мир родится заново.