Поэтому Литвинов предлагал и просил одобрить то, что должно было стать советским ответом Бонне. А именно: что советское правительство предлагало созвать шестистороннюю конференцию и соглашалось на британские предложения о четырехсторонней декларации. Хотя Польша и Румыния не просили о советской помощи, и несмотря на то, что не имело договорных обязательств по отношению к этим двум странам, советское правительство готово было «выслушать и изучить» любые конкретные предложения 13 .

Далее Литвинов в надлежащем порядке поручил Сурицу передать этот ответ Бонне. Причем тон его инструкций никак не соответствует тону телеграмм Сурица, в которых указывается, что Бонне постоянно торопит его с ответом на свои предложения о переговорах. Он звонил мне накануне и сегодня пригласил для беседы. «Застал я его в состоянии полной прострации», сообщал Суриц. Он показал мне кучу телеграмм из самых разных мест, в которых говорилось об ухудшении ситуации: в Италии под ружье поставлено 2 млн человек; германским войскам отдан приказ двигаться к польской границе; французский флот объявил мобилизацию. Война могла разразиться в любой день. Бонне ожидает нашего ответа с нетерпением, сообщал Суриц: вчера он отослал Пайяру инструкции по этому поводу. Он хочет, чтобы дискуссии начались немедленно и готов подписать трехстороннюю декларацию без Польши. 14

Суриц посылал ежедневные отчеты о встречах с Бонне или о политической ситуации во Франции. «Последние недели я не могу пожаловаться на отсутствие контакта с французским правительством, — писал он, — создалось даже такое своеобразное положение, что этот «контакт» начинает уже нас тяготить. Бонне решительно меня одолевает своими преследованиями и чуть не ежедневными встречами». Сначала Суриц сам думал, что все это было представлением, чтобы создать впечатление постоянных контактов и консультаций, с целью обмануть общественное мнение, но в последнюю неделю ситуация изменилась. «Бонне впервые, как мне кажется, наконец, понял, что его политика подвела страну к краю пропасти, а его самого (что для него, вероятно, важнее) — к политическому банкротству».

Суриц сообщал, что предвоенные настроения нарастали в Париже буквально с каждым днем. Все были убеждены, что войны не избежать и что воевать придется в гораздо худшей обстановке, чем была прошлой осенью. Сначала оккупация Праги, а потом вторжение в Албанию изменили настроения публики. «Сейчас уже не удается больше втирать очки». Французское общественное мнение развернулось на 180 градусов; атаки в прессе на СССР почти исчезли. Франция уже не была так мелочно требовательна в вопросах о советской помощи.

Пропала и былая французская самонадеянность, теперь французы готовы были и попросить: «люди, которые нуждаются в нас — это вовсе не те люди... в которых нуждаемся мы». Франция по самые уши погрязла в растущей опасности; соглашение с агрессором было уже невозможно и война становилась неизбежной. На самом деле и Франция и Советский Союз нуждались друг в друге. Но Суриц боялся предательства: нам стоит вести переговоры, считал он, но «не идти ни на какие обязательства без встречных гарантий». 15

Это письмо Сурица несколько противоречит письму Литвинова с повторением все тех же опасений и выражением недоверия к Бонне и Галифаксу, которое тот написал Сталину 9 апреля. Нарком считал, что Бонне просто ищет предлога заявить, будто Советский Союз не готов действовать, как все время вещал об этом во время мюнхенского кризиса. Его готовность подписать трехстороннее соглашение ничего не значила; он прекрасно знал, что британцы никогда не пойдут на это, а возможно надеялся, что и Москва не пойдет на такое соглашение. 16

Но как бы глубоко ни было личное недоверие Литвинова к британскому и французскому правительствам, когда обстоятельства требовали, он мог мыслить непредвзято. Возможно из-за писем Сурица, или трезво взвесив все обстоятельства, Литвинов выдвинул новое предложение — свое последнее, как оказалось — к французскому и британскому правительствам, направленное на кооперацию против нацистской Германии. Сарджент и Кадоган желали «раскрыть... советский блеф, потребовать детальной и конкретной схемы — до какой степени и каким образом они [Советы] готовы сотрудничать с другими правительствами». Вот Литвинов и решил поймать их на слове.

Началось с того, что Литвинов отчитал Майского за заявление, которое тот сделал на встрече с Галифаксом 11 апреля. Галифакс сообщил на ней, что британское правительство готово предоставить еще более твердые гарантии Греции и Румынии. Дискуссия касалась широкого круга вопросов, но Майский стоял на том, что единственный путь обуздать агрессию и гарантировать мир — создание широкой многосторонней коалиции, а не двухсторонние или трехсторонние соглашения. Галифакс полагал, что британское правительство довольно быстро продвигается к выработке твердой позиции относительно нацистской Германии и выразил надежду, что советское правительство скоро заметит это. Майский ответил, что скорость британских реакций может и была бы достаточна в XIX веке, но она слишком медленна, когда имеешь дело с Гитлером и Муссолини. Было необходимо не просто хватать агрессоров за руку, но предвидеть их действия и предотвращать их. Галифакс покинул встречу в довольно раздраженных чувствах: «поведение Майского в течение нашей беседы было вполне дружелюбным, но я так и не смог почувствовать в ее заключение, что мы достигли какого-либо прогресса в разрешении тех реальных трудностей, которыми озабочено правительство Его Величества; мне показалось, что Майский и советское правительство их просто игнорируют». 17