Договорить Тиберию не дали. Едва смысл его речи стал доходить до сенаторов, как они опять подняли крик. Теперь уже не двое, а человек двадцать ползли к нему, чтобы ухватиться за тогу. Азиний Галл подмигнул Гатерию, бровью указав на этих льстецов:

— Видел бы Германик. Уж он привел бы их в чувство!

— Можно не сомневаться, — согласился Гатерий и вполголоса сказал: — Если бы Германик был здесь, уважаемые сенаторы сейчас занимались бы одним вопросом: кто же все-таки приказал убить Постума? И ставлю голову в заклад — докопались бы до истины.

Галл мимолетно приложил палец к губам, показывая, что лишнего говорить не нужно. Оба собеседника вновь обратили взгляды на Тиберия, который поднял руку и требовал тишины.

И опять ему дали говорить, и опять он повел медленную и тяжеловесную речь, наполненную жалобами на здоровье (это при его-то бычьей шее и широченных плечах), на непомерную тяжесть ответственности. И его снова прервали. Так повторялось несколько раз.

Наконец, делая вид, что устал спорить, Тиберий обратился к консулам с просьбой прекратить заседание. Завтра надо будет продолжить, сказал он, — и, возможно, господа сенаторы сумеют найти кого-нибудь, более достойного, чем он, быть единовластным правителем.

Оба консула только разводили руками — они не в силах были заставить сенаторов прекратить мольбы. Тогда Тиберий поднялся. К нему тотчас же подбежал Сеян со своими угрюмыми батавами. И под надежной охраной Тиберий быстро прошел к выходу из здания. Его никто не посмел задерживать — все видели, как решительно, не стесняясь бить почтенных сенаторов древками копий, гвардейцы-батавы расчищали ему дорогу. Он вышел из сената, и сразу с улицы донесся громогласный рев толпы:

— Да здравствует Тиберий Цезарь! Да здравствует Тиберий Цезарь!

Не принимая во внимание того, что крики граждан были приветственными, отряд батавов врезался в толпу, как в строй неприятеля. Тиберий невозмутимо шел внутри прямоугольника, образованного охраной, а Сеян командовал — и гордые римляне отлетали в стороны под ударами германских кулаков и тяжелых германских палиц, которые из предосторожности батавам было все-таки приказано обернуть плащами. Многие были серьезно покалечены — даже такие смягченные удары вполне оказались в состоянии переломить руку, плечо или разбить голову до крови. Но жалобные стоны пострадавших по-прежнему заглушал восторженный рев:

— Да здравствует Тиберий Цезарь!

Сам приветствуемый направился к себе домой, на Палатин. До дому он добрался довольно быстро: улицы на его пути были расчищены от народа, да и сам Палатинский холм, казалось, был весь оцеплен солдатами. Дома Тиберия не ждал никто. Лишь несколько слуг, под присмотром опять же батавских гвардейцев, возились на кухне, готовя ужин, он же на сегодняшний день — обед.

Тиберий чувствовал усталость, но усталость приятную. День, по его мнению, был проведен с большой пользой. Ливия оказалась права: именно такую манеру поведения и надо было выбрать — он ее и выбрал. Мать уже, наверное, все знает, удовлетворенно подумал он. Надо будет еще несколько дней отказываться — пусть они все встанут на колени и виляют хвостами! И все же, несмотря на общее положительное впечатление от себя самого, Тиберий знал: что-то ему мешает полностью насладиться нынешней победой. Он боялся прислушаться к самым потаенным своим мыслям, чтобы не всплыла на поверхность одна, безжалостная и наполняющая душу тоской. Тиберий боялся подумать: а может быть, все это ему не так и нужно? Ведь он не лукавил перед сенаторами, говоря, что бремя власти — непосильная ноша! Ему и в самом деле пятьдесят шесть лет, и он — не тщеславный мальчишка вроде покойного Гая, чтобы рваться в императоры. Зачем брать на себя управление страной, жители которой хоть и кричат тебе сегодня здравицы, но по-настоящему любят не тебя, а, скажем, Германика. Неужели стоило всю жизнь мечтать об императорском троне и пурпурной мантии только лишь ради того, чтобы избавиться от страха перед материнской опекой Ливии?

Вздор, какой вздор! Тиберий стал гнать тоскливые мысли от себя и обрадовался тому, как легко они ушли. Он доведет дело до конца! Завтра он согласится принять власть (она и так теперь принадлежит ему) и станет императором — самым свободным человеком В империи, почти богом! Разве не заслужил он этого тяжкими трудами и лишениями? Разве не об этом он мечтал, раболепствуя перед Ливией, предавая родного брата, любимую жену, униженно благодаря Августа за самую трудную и грязную работу, которой напыщенный старик всегда готов был загрузить Тиберия по самые уши? Разве не для этого он бился с варварами, мерз, мок, спал на голой земле? Терпел насмешки от Августовых любимчиков и их прихлебателей? Так что прочь все сомнения! Хотя бы по той причине, что большинство насмешников еще живы и с трепетом дожидаются, когда же новый император о них вспомнит. Он скоро вспомнит!

— Сеян! — позвал Тиберий негромко. Он сидел один в своем небольшом триклинии, готовясь к приему пищи. Оказывается, он проголодался. Сеян немедленно вошел, держась с большим почтением, — Я сегодня один, — сказал Тиберий. — Некому разделить со мной трапезу — наверное, все так увлеклись спорами, что обо мне забыли. Не побоишься со мной поужинать?

— О цезарь, — прошептал Сеян: волнение сдавило ему горло. — Какая честь для меня!

— Ладно, ладно, — сказал Тиберий, — Не притворяйся сверх меры. Сейчас переоденься к ужину, но поскорей! Я есть хочу.

Он хлопнул в ладоши, позвав раба.

Сеян переоделся в одну минуту. Больше того, он успел и умыться. Черные курчавые волосы его были аккуратно расчесаны и блестели от влаги. Он еще раз поблагодарил Тиберия за честь и возлег перед ним, заняв место, которое Тиберий ему указал.

Тут же раб-распорядитель и двое его подручных принялись носить с кухни приготовленные блюда. Из мясного были только ветчина в рассоле и большой ломоть говядины, зажаренной со специями и овощами. Больше же всего на столе появилось любимых Тиберием устриц, во всех видах — и свежих, еще живых, и вымоченных в вине, и сваренных в душистом масле, и запеченных в своих раковинах, и даже копченых, лежавших горкой на блюде. Последние с виду были не слишком аппетитны, и Сеян, выпив за здоровье Тиберия первую чашу вина, потянулся было за свежей устрицей, но Тиберий взял именно копченую, и Сеяну пришлось передумать.