В конце концов посыльный и в самом деле приехал. Он передал, что госпожа Ливия разрешает Фрасиллу вернуться в Рим, но при этом ему следовало обставить свой отъезд так, чтобы не потерять того доверия, которое, как она понимает, приобрел у Тиберия Фрасилл. Она не сердится на астролога за то, что он не смог переломить упрямство ее сына, в свое время вошедшего даже в пословицу. Фрасилл может пока перевести дух, потому что планы Ливии несколько изменились. Разумеется, госпожа Ливия по прибытии Фрасилла в Рим ждет от него всеобъемлющего доклада.

Фрасилл отправился прощаться с Тиберием. Он не мог понять, чего в его душе больше — разочарования или облегчения. Все-таки общество будущего императора было для Фрасилла своеобразной пыткой. И тем более изощренной, что даже при всем своем даре предвидения Фрасилл почти никогда не мог предугадать, какое именно испытание ждет его при очередной встрече.

Он был просто поражен, когда увидел, что Тиберию грустно с ним расставаться! Родосский изгнанник, оказывается, привык к Фрасиллу, разлука с ним представлялась Тиберию невосполнимой потерей, и он даже не особенно скрывал свои чувства — Фрасиллу показалось, что на глазах у Тиберия появились слезы. На прощание Тиберий подарил астрологу перстень с вишнево-красным рубином.

Позже, когда Фрасилл уже стоял на верхней палубе корабля и разглядывал плывущих рядом дельфинов — этих вечных спутников человека на море, — он неожиданно понял, что его миссия вовсе не закончена, и сейчас, возможно, идет один из самых ответственных ее этапов. Неужели госпожа Ливия так точно все рассчитала? Она должна была вычислить, что отъезд Фрасилла вызовет у обуреваемого сомнениями Тиберия приступ одиночества. То ощущение заброшенности всеми, которое станет переживать ее сын, может сработать гораздо сильнее прямых уговоров и убеждений. Впрочем, Ливия пока не ограничена временем, и, даже более того, время работает на нее. Возможно, она решила выдержать Тиберия на Родосе подольше, как выдерживают вино в подвале, чтобы оно приобрело нужный хозяину вкус?

Итак, Тиберий остался без привычного собеседника — один. Но теперь свободная и одинокая жизнь уже не казалась ему такой желанной, как прежде. Ему понемногу начинала надоедать одна и та же картина, которую он каждый день видел со своей излюбленной террасы — те самые живописные окрестности, что когда-то умиляли его. Ему стало скучно проводить время в безделье. И не просто скучно, а тревожно. Бездействие — хочешь не хочешь — рождало мысли, и в основном эти мысли уносились в Рим, где кипела бурная жизнь, где решались судьбы мира, и в том числе его, Тиберия, несчастная судьба.

Он стал придумывать себе занятия, чтобы отвлечься от нежелательных раздумий. Принялся писать стихи — элегии в греческом стиле, наподобие тех, что писали Парфений [44] и Эвфорион [45] . Такая поэзия, несмотря на кажущуюся ее легкость, отнимает много сил, ибо при описании незначительных на первый взгляд событий и предметов, вроде разноцветных камушков на дне ручейка или робкого поцелуя, дарованного сельской застенчивой красавицей молодому пастуху, требуется мельчайшая и подробнейшая детализация. Страдающий от любви юноша (ибо страдать полагается только юношам) должен, воспевая свою возлюбленную, подыскать как можно больше сравнений для всех ее прелестей и каждое сравнение обосновать, иначе любовное чувство будет выглядеть неубедительно. Взявшись за стихи, Тиберий выполнял эту работу с присущей ему тщательностью и медлительным упорством и долгие часы просиживал над листом пергамента, скрежеща порой зубами от творческого бессилия. Результатом тяжелого поэтического труда стал десяток пространных элегий, которые Тиберий не покажет никому и никогда. Если бы Фрасилл находился рядом, то, возможно, Тиберий и решился бы прочесть ему несколько наиболее удачных мест, но предсказателя не было, а преданный Фигул, разумеется, ничего в поэзии не понимал и даже, наверное, гордился этим непониманием.

Одиночество все чаще выгоняло Тиберия в город. За неимением лучшего общества ему приходилось довольствоваться общением с местными интеллектуалами. Принципиальные же умники, наверное, во всем мире обладают одной, главной особенностью — страстным желанием произвести на всякого столичного жителя (а Тиберий, безусловно, в глазах родосцев был столичной штучкой) такое впечатление, чтобы ему стало понятно: мы, провинциалы, ничуть не хуже вас, с детства вкушавших плоды столичной учености. Спорить с местными философами было неинтересно, потому что переспорить их было невозможно. Если бы Тиберий на острове был признан своим — еще куда ни шло: бесконечные диспуты могли увлечь его и помочь (что немаловажно) скоротать неторопливо текущее время. Кроме того — Тиберию просто не хватало знаний и философской подкованности. Да и когда он мог всего этого нахвататься — уж не в лесах ли Германии, среди отважных, но в большинстве своем малограмотных солдат и офицеров?

Была одна область знаний, к которой Тиберия всегда влекло, — древние сказания о богах и героях. Он занялся этим. В свое время он привез на Родос неплохую библиотеку и теперь принялся ее пополнять, обращаясь к своим немногочисленным римским знакомым и даже к матери с просьбами прислать ему ту или другую книгу. Как ни странно, в среде римских литераторов Тиберий пользовался большим уважением — многие помнили, как он, будучи еще совсем юным, опекал старика Парфения: устраивал ему публичные чтения, помогал деньгами и даже заплатил некоторые долги старого поэта, под конец жизни пристрастившегося к игре в кости. Тиберий не отказывал и другим, менее известным поэтам в поддержке (большей частью — материальной), хотя это и выглядело странным: с младых лет он был человеком весьма занятым и не имел никакого отношения к той части богатой и праздной римской публики, которая ведет богемный образ жизни и пополняет собой окололитературные круги.

Изучение сказочной древности стало для Тиберия основным занятием, постепенно заменив в его сердце страсть к писанию стихов (если это можно было назвать страстью). Он поставил перед собой задачу, до сих пор игнорируемую всеми историками древности и поэтами, писавшими о богах и древних сказочных героях. Возможно, в этом сказалась природная практичность его ума и подсознательное стремление к порядку и ясности. Тиберий задумал составить ни больше ни меньше, как генеалогическое древо всех участников сотворения мира и их потомков. Известно, что все живое на земле берет начало от общего предка — Хаоса, который родил Хроноса, то есть время, и без этого ничего бы вообще не произошло. Тиберий поместил Хаоса в самое основание Единого Древа — и от него стал проводить родословные линии. А они были весьма запутанными.