Она сидела на низком стульчике у окна и испуганно смотрела на него. Так, будто заранее знала, что это он идет по коридору и что он откроет именно ее дверь. Несколько мгновений она неподвижно смотрела на него, потом медленно, не сводя с него взгляда, поднялась, шагнула навстречу и остановилась, подняв руки и прижав их к груди. Ее взгляд говорил больше, чем могли бы сказать слова. Ирод понял, что она думала о нем и ждала его.

— Мариам, — выговорил он глухо, и она чуть заметно кивнула ему.

Больше он не сумел выговорить ни единого слова, только сжал серебряную ручку двери с такой силой, что ему показалось, будто металл мнется под рукой.

Он скорее почувствовал, чем услышал шаги за спиной и только через несколько мгновений услышал резкий окрик:

— Ирод!

Он не пошевелился, и губы его беззвучно прошептали: «Мариам».

И Мариам опять кивнула, теперь уже явственнее. Он знал, что она поняла все, что она не видит, не слышит, не ощущает ничего другого вокруг — видит только его, ощущает только его, так, как если бы он заключил ее в объятия. Она поняла все, что он хотел, но не сумел ей сказать.

— Ирод! — услышал он крик Юдифи у самого своего уха и, вздрогнув, оглянулся: бледное, злобное лицо ее с подрагивающей правой щекой находилось так близко от его лица, что чуть расплывалось в глазах. Она повторила — уже негромко, но с неимоверной злобой, брызнув в него слюной и отстранившись: — Ирод! — Сглотнула, дернув головой, — Мало того, что ты убил мужа и сына, но, попирая все законы, ты врываешься в дом…

Она продолжала, но он ее больше не слышал: выпустил ручку двери, обошел стоявшую перед ним Юдифь и зашагал вдоль коридора, ни разу не обернувшись и удивляясь, какая же в доме стоит тишина — абсолютная, как в ночном небе, где среди других звезд горит и его звезда.

…Поздней ночью он вышел во двор и только запрокинул голову, как сразу ее увидел. Мариам. Это была Мариам. Она смотрела на него, и серебристое сияние окружало ее голову.

— Я люблю тебя, — прошептал он и увидел, как она кивнула в ответ.

Он произносил это раз за разом, и она всякий раз согласно кивала. От напряжения у него затекла шея и стали слезиться глаза. В слезном тумане лицо Мариам расплылось, и вдруг вместо ее лица он увидел злобное лицо Юдифи. Ирод испуганно заморгал, капли слез повисли на щеках, лицо Юдифи исчезло, и он снова увидел Мариам. Ее губы пошевелились, и ему показалось, что они выговорили то же, что он говорил ей: «Я люблю тебя!» И Ирод согласно кивнул в ответ.

Гай Юлий Цезарь, счастливый победитель Помпея, не думал, что вот так просто окажется в ловушке, а жизнь солдат и его собственная будет висеть на волоске. Нет, никогда не мог он предположить, что его судьбой (про себя он всегда говорил: «Моя божественная судьба») будут распоряжаться столь низкие и низменные люди. А ведь после битвы при Фарсале его будущее казалось безоблачным.

Получив известие, что Помпей собирается укрыться в Египте, Цезарь не медля поспешил туда. Чтобы убыстрить продвижение, он взял с собой лишь легион солдат и небольшой отряд всадников, так что в его распоряжении оказалось менее трех с половиной тысяч воинов. Впрочем, он считал, что и этого слишком много: войск Помпея в Египте не было, и хотя страна не являлась официальной римской провинцией, ее зависимость от Рима представлялась очевидной. Правда, после недавней смерти царя Птоломея Авлета в Египте шла война между его детьми — сыном Птоломеем Дионисом и дочерью Клеопатрой. Но Дионису едва исполнилось двенадцать лет, а Клеопатре восемнадцать, так что эта война виделась Цезарю не войной, а смутой, и он был уверен, что одно лишь его появление утихомирит враждующих и утишит страсти.

Поначалу казалось, что его расчеты сбываются. Сразу после высадки, еще на берегу, к Цезарю вышли посланники малолетнего царя во главе с евнухом Потином, фактическим правителем страны. При восточных владыках евнухи порой приобретали огромную власть, и это было известно Цезарю. И как ни противен ему был один только вид этого человека — низкорослого, обрюзгшего, с тройным подбородком, водянистыми глазами и бегающим взглядом, — он принял его приветливо и даже радушно. От имени царя Потин приветствовал римского консула в длинной высокопарной речи, которую Цезарь понял едва ли наполовину: во-первых, потому, что устал и слушал невнимательно, во-вторых, потому, что латынь евнуха оставляла желать лучшего, а в-третьих, потому что он терпеть не мог славословий. Но когда Потин закончил, Цезарь приветливо ему улыбнулся (что далось ему с некоторым трудом) и спросил о здоровье царя. Потин отвечал, что здоровье царя переменчиво, зависит от многих быстроменяющихся обстоятельств и что ему трудно сказать, каково оно в данную минуту. Раздраженный Цезарь хотел ответить, что никакая «данная минута» его не интересует, но сдержался и неопределенно кивнул. Тогда евнух, гадливо улыбнувшись — что, по-видимому, должно было означать высшую степень радушия, — сказал:

— Мой царь приготовил для консула подарок, надеюсь, он понравится консулу.

С этими словами он сделал знак рукой, из-за его спины вышел человек, держа на вытянутых руках небольших размеров сундук. Евнух, еще гадливее улыбнувшись, пухлой рукой, усеянной перстнями, откинул крышку. Цезарь заглянул внутрь и, содрогнувшись, отстранился — в сундуке лежала голова Помпея Магна: оскаленный рот, слипшиеся от запекшейся крови редкие волосы.

— Мой повелитель, — пропел евнух, — преподносит тебе голову мерзкого Помпея, твоего злейшего врага, и надеется на твою благодарность.

Цезарь поморщился и, не отвечая евнуху, подозвал одного из своих трибунов.

— Великий Помпей, — глухо произнес он, коротким жестом указывая на сундук, — должен быть похоронен с великими почестями как выдающийся полководец Рима.

Трибун бережно взял сундук и удалился, а в водянистых глазах евнуха Потина мелькнула злоба.

— Я хочу говорить с молодым царем, — холодно выговорил Цезарь, — ты проводишь меня к нему.

— Почту за великое счастье исполнить все, что пожелает консул, — поклонился Цезарю Потин (он упорно именовал Цезаря консулом, хотя его последнее консульство закончилось давным-давно), — но позволь мне предостеречь тебя.