И потому ожидание моё окрашивалось шелестящими нотами страха. …этого момента я ждал давно. И дождался. Заранее почувствовав его приближение (всё же хорошо уметь предвидеть будущее!), я отозвал "лишние" тела-отражения, собрав сознание воедино и потому ощущая себя довольно странно. Привыкнув к раздробленности восприятия и мысли, снова вернув цельность, я словно… повзрослел? Вырос? Близко, но не то, не то… А ещё я снял, как снимает броню и оружие воин, почти все постоянные заклятья. Я спихнул на Параллель и Фугу Истощения, и Ореол Значений, и даже старые, проверенные, многажды улучшенные Зеркало Ночи с Голодной Плетью. Всё, что я оставил на своём единственном теле-отражении – не требующий моего личного внимания Мрачный Скаф. Последний, впрочем, изображал свободную футболку с джинсовыми шортами и никакой мрачностью не дышал.

Вот только взгляд я в последний миг всё-таки спрятал – и потому Схетта, открыв глаза, увидела лишь мой профиль.

– Рин!

Сграбастав охотно потянувшееся навстречу тело, я поцеловал уголок её рта, потом шею, потом ключицы, а потом… потом был пир, вознаграждающий нас обоих за долгое воздержание и вынужденную разлуку. И Предвечная Ночь как будто одобрительно подмигивала мне из-за плеча, мол, так держать, радуйся, Рин Бродяга, вернувшийся наконец-то в свой истинный дом. Громче тамтамов грохотал в ушах голос сердца, то сливающийся с чуть более быстрым пульсом Схетты, то расходящийся с ним в контрапункте. И ярче, и выше огней ночного салюта взлетала радость, одна на двоих, и сшивал воедино Высь с Бездной торжественный голос органа, и вздохи были сладкими до горечи, глубокими, как лучшее во вселенной вино по имени Свобода…

А потом, в паузе, жарко прильнувшая к моему левому боку Схетта спросила (я по-прежнему подставлял её взгляду профиль, глядя в потолок и улыбаясь спокойно):

– Мы ведь в Энгасти?

– Да.

– И Айс здесь? И Лимре?

– Ага.

– Ты боишься смотреть мне в глаза?

– Немного.

– На тебя это не похоже. Что изменилось?

– Не что. Кто.

Ладонь Схетты – заметно меньше моей, но ненамного слабее – прильнула к моей щеке и заставила голову повернуться, лицом к лицу.

– Я тоже изменилась, – шепнула она.

Серебро её радужек расплавилось, заливая белки, поглощая зрачки. Изменился и голос. Причём куда сильнее, чем глаза. Правильнее, наверно, было бы теперь называть его голосами: глухими и звонкими, низкими и высокими, женскими и мужскими, говорящими в унисон одно и то же, как хор, состоящий из неведомого числа певцов:

– Сдаётся мне, Рин Бродяга, нам обоим придётся привыкать друг к другу так, словно мы познакомились впервые. Если ты хочешь этого. Если ты сможешь напомнить мне, кто я.

– Я… постараюсь. Ты, главное, не дай мне забыть, кем я был и кем хочу остаться.

И тут грянуло по-настоящему.

Какие бы знания и умения не вынесла Схетта с Дороги Сна, что бы с ней ни случилось, как бы ни переменилась она, – в любом случае она оставалась моей женщиной. Я понял это, понял по-настоящему, когда оказалось, что магия её умеет петь и смеяться, подчиняясь гармониям более сложным и странным, чем любые мелодии плотных миров. В серебре её взгляда, как в зеркале, видел я хороводы странных видений, и не мог отличить в этих вихрях, где явь, а где сон. Парад причудливых форм, извивы мистических знаков, тонкая вязь огненных рун и трепетных бликов на гибком сиянии металла, смертная тоска нищенки-вьюги и радуга священных брызг фонтана, проклюнувшегося в самом сердце пустыни, как подснежник прорастает на обнажившемся по весне пригорке. Взгляд Схетты отражал также меня самого – и непонятно было отражающееся: не горячее и не холодное, преисполненное мрачного покоя и едва не лопающееся от бесконечного напора Силы, предельно простое и непостижимое в одно и то же время.

Как две бесконечности, смотрели мы друг на друга и друг в друга. И чем дольше смотрели мы, тем яснее становилось, что отражениям не будет числа, а познанию – границ.

– Ты прекрасна, как сон, – шепнул я. Почти синхронно её губы шепнули:

– Ты глубок, как ночь…

– Я люблю тебя.

– Я тебя люблю…

– Мы ведь не расстанемся больше?

– Ни за что!

И в те мгновения мы оба свято верили в слова этой клятвы.

Сначала Фэлле Хиорм показалось, что Рин и Хиари ведут себя очень странно. По давно заведённому порядку высший держался с "дочерью" Айса, как с младшей сестрой или, возможно, племянницей. То есть по-родственному тепло, но без малейших намёков на вольности… которые холодная по натуре Хиари и сама бы вряд ли одобрила. А тут! В том, как голова девушки клонилась к плечу Рина, ничего холодно-целомудренного не было в помине… как не было ничего спокойно-родственного во властном жесте, которым рука мага на её талии притягивала двоих поближе друг к другу – бедро к бедру, плоть к плоти.

А потом до Фэлле дошло.

– Она проснулась?

– Ага, – ухмыльнулся Рин. В его улыбке и блеске глаз проскальзывало нечто от пьяного… или даже сумасшедшего. – Знакомьтесь: Схетта, это Фэлле. Фэлле, это Схетта.

– Очень приятно.

Взгляд полностью, без малейшего просвета, серебряных глаз оказался тяжёл, как блеск искры на кончике полностью заряженного боевого жезла. Онемевшая, Фэлле только и смогла, что потупиться. Пара магов прошла мимо неё дальше по коридору, а она всё стояла, снова и снова вспоминая затягивающий хоровод странных видений в глубинах двух озёр жидкого серебра.

"Жуть морская!

Хотя – он же высший маг… обычная-то ему и не подойдёт, наверно… только такая вот, чтоб даже Хиари с ней рядом показалась заурядной.

Но всё равно эта Схетта жуткая, как сто кошмаров. Во сне явится – сердце встанет!" Крупно вздрогнув, Фэлле решила, что наступивший день ей лучше провести подальше от коттеджа. Например, в одном из ресторанчиков возле Адмиралтейской площади. Или на Шёлковой улице. Или в одной из летучих гондол, курсирующих над городом…

Главное – подальше. Да.