Ягунин уткнулся в «Алгебру». Перевернул страницу, нахмурился, беззвучно зашептал.

Шура молча смотрела на него. Подперев ладошкой подбородок, она разглядывала его насупленные бесцветные брови, сердито выпяченные толстые губы, «мужественный», как она определила, Мишкин подбородок, упрямую складочку поперек лба… Ей так нравилось сидеть с ним рядышком при рыжеватом свете керосиновой лампы, вслух читать, беззлобно переругиваться, спорить, соглашаться… Нравилось всегда. Но в сегодняшнем вечере было что-то особенное. Оно, это что-то, еще не проявилось, оно как бы только оформлялось из их дыхания, из напряжения касающихся локтей, из Шурочкиного взгляда, который она никак не могла и не хотела оторвать от Мишкиного лица.

Чье-то сердце билось громко-громко, как часы. Только вот чье?

– Миша, – прошептала Шура и, замерев, закрыла глаза. – Пожалуйста… поцелуй меня…

Она услышала, как резко шевельнулся Ягунин на стуле, и еще крепче сжала веки.

Прошла секунда… вторая… третья… Пятая!!

Гневные молнии вспыхнули в мозгу Шуры Ильинской. Самолюбиво вздёрнув подбородок, она распахнула глаза и… И, кто знает, возможно, и оплеуху, а уместней сказать – пощечину получил бы деревенский невежа, не будь сейчас он так растерян и бледен. Васильковые Мишкины глаза глядели на Шуру дико, словно бы девушка попросила ее не поцеловать, а по крайней мере укусить. Столько раз – знала бы ты, Шура! – он мечтал… да только… куда там… да разве ж можно ее… другое дело – это же не в Старом Буяне в хороводе… да на всю жизнь прогонит… и увидеться не велит…

Нет, не тот вид был в ту минуту у Мишки Ягунина, чтобы гневаться на него…

– Не бойся, целуй! – залившись краской – даже слезы выступили – шепотом прикрикнула на него Шурочка и, опять крепко зажмурясь, подалась щекой вперед.

– Эх-ма! – Обхватив ее шею и тонкие плечи обеими руками, он влепил ей – и не в подставленную щеку, а в точеные напрягшиеся губы – такой поцелуй-поцелуище, что девушка замычала, закрутила головой и, с силой оттолкнув Мишку от себя, возмущенно отпрянула. Тяжелый стул грохнул спинкой об пол, и они оба с испугом оглянулись на дверь.

– Что там упало, Шура? – послышался из гостиной голос Надежды Сергеевны.

– Ничего! – яростно крикнула Шура. Казалось, она готова была сейчас броситься на Мишку, как разъяренная рысь. А тот стоял возле стола с опущенными руками и понуро смотрел в пол. Он знал: произошло нечто ужасное, чего теперь никогда уже не поправить.

Они все стояли и молчали. Сколько ж можно?! Однако, возможно, именно это и было им нужно – вот так помолчать и охолонуть. Красные пятна на щеках девушки становились розовыми, да и глаза хоть и блестели, но уже помягче. Мишка поднял голову.

– Так я пойду, значит? – буркнул он, глядя в темный угол.

– Угу…

– Тогда пойду.

Однако не тронулся с места. Чего же он ждал, интересно?

– А мне по ордеру в магазине новое пальто дали, – с фальшивым оживлением вдруг сообщила Шурочка. – Как служащей Помгола.

– В распределителе… Ты говорила.

– Что с того – говорила, не говорила! Хочешь, провожу немножко? До площади?

– Хочу-у… – ошарашен но протянул Мишка.

– Тогда жди в прихожей!

Шура выскочила в соседнюю комнату, бросила скороговоркой матери: «Я пройдусь», укуталась ее платком и, взяв коптилку, бегом вернулась в кабинет. Довольно быстро нашла на полке нужную книгу: один из пятнадцати одинаково переплетенных в кожу томиков.

– Мам, коптилку сама возьмешь, ладно? – крикнула она. Выскочила в прихожую и сорвала с вешалки пальто. – Вперед, коммунары!

Та-та-та-та – мягко застучали ее ботинки по ступенькам.

– До свидания! – крикнул Мишка, обернувшись к комнатам, и с грохотом ссыпался по лестнице следом.

Редкие снежинки падали на них с неба и с деревьев. Они шли рука об руку к освещенной фонарями площади Революции, в центре которой виднелся не так давно опустевший постамент, и старались ступать медленно-медленно. Но… до площади было всего-навсего квартал.

– Помнишь, Миша, – таинственно начала Шурочка, – я как-то посмеялась над одним стихотворением Пушкина?

– Не помню, – честно признался Ягунин.

– Я критиковала такие строчки, вот послушай:

Я знаю, век уж мой измерен,

Но чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днем увижусь я.

И быстро, чтоб Мишка не успел ничего сказать, закончила: – Знаешь, почему они мне не нравились? Потому что не понимала. А теперь понимаю.

Повернулась к Мишке, взялась рукавичками за воротник и прижала голову к его груди. Ему показалось, что он расслышал…