– Здорово ты их! Я бы ни за что не догадался! – восторженно сказал варвар, глядя, как Мораддин выпрастывает камни из плаща. Белый зверек мирно сидел на его плече и таращился в темноту.

– Еще бы… – проговорил полугном. – Нечего зря время терять, иди открывай ворота!

Поднатужившись, Конан приподнял тяжелую балку, служившую засовом, и сбросил ее со скоб.

– Прошу! – ударом ноги он распахнул створки.

Когда Конан и Мораддин выехали за ворота, им сперва показалось, что безумная выходка потерпела полный провал. Горящие костры, кучки людей, греющихся у огня, лошади – неужели ворота охранялись и снаружи?.. Конан уже хотел было сказать, что с таким числом солдат ему не справиться даже вместе с десятью Мораддинами, но, приглядевшись, понял, что перед ними было всего лишь несколько караванов, вроде того, с которым он коротал ночь после побега с рудников, – они пришли слишком поздно и их не пустили в город, не смотря на то, что все бумаги были в порядке и хватало денег на пошлины. Некоторые из караванщиков заметили, что ворота, к их вящему удивлению, открылись и оттуда выехали двое всадников. И тут Конану пришла в голову замечательная и вполне безобидная шутка. Кроме того, она вполне может избавить от возможной погони, создав дополнительную сумятицу. Привстав на стременах, он кашлянул и зычным голосом провозгласил:

– Указом солнцеликого эмира султанапурского Хайберди-Шаха, да пребудет он в вечном здравии, всем разрешается въехать в город без пошлины и без проверки подорожных! Указ действует до наступления рассвета! Поторопитесь, почтенные гости!

Некоторое время стояла изумленная тишина, а потом, словно повинуясь взмаху руки безвестного мага, все пришло в движение. Караванщики поднимали верблюдов, собирали поклажу, оживленно переговариваясь, гасили костры, и вскоре, два или три каравана, один за другим, широкой волной полились через гостеприимно распахнутые неизвестным никому киммерийцем ворота в славный город Султанапур.

Конан любовался очередным своим творением, и мог простоять так, наверно, до самого рассвета, если бы Мораддин не дернул его за рукав.

– Отлично. Я оценил, – с ироничной усмешкой сказал он. – Но не забывай, что у нас впереди очень много дел.

Горячий воздух волнами струился над песками, поднимаясь к небу, и далекая полоска Кезанкийских гор почти расплылась в дрожащем мареве. Вдалеке, между пологими барханами мелькнула темная точка. Конан безошибочно определил что это, и, протянув руку, сказал:

– Вот она, старая башня.

Мораддин прищурился, вглядываясь, но как ни напрягал зрение, ничего, кроме неясной вертикальной черточки не увидел.

– Зоркие у тебя глаза, не то, что у меня… Гномы хорошо видят только в темноте, а при столь ярком солнечном свете мне, как сыну гнома, тяжеловато.

Он ехал чуть позади Конана, натянув капюшон на самые глаза и перевязав его тесьмой на голове.

С восхода прошло уже довольно много времени, солнце было в зените и палило нещадно. Все живое попряталось от жары, исчезли куда-то даже маленькие ящерки, которые утром грелись на песчаных холмиках, шмыгали под копытами лошадей и, когда на них падала тень, мелко дрожа, быстро зарывались в песок.

Путники оказались в тяжелом положении – поспешное бегство из Султанапура не позволило им запастись едой и питьем, не было денег, чтобы купить провизию, да и где ее купишь посреди пустыни. Оставалось надеяться, что джавиды, по словам Ниорга ожидавшие киммерийца в развалинах сторожевой башни, сообразят захватить с собой хотя бы флягу с водой. О том, чтобы напоить лошадей, и думать было нечего. Да, повезло бывшей лошадке Турлей-Хана, стоит теперь, небось, в прохладной конюшне у старика-шемита, напоенная да накормленная, и варвара рядом нет…

Конану приходилось потяжелее, чем Мораддину – болели обожженные на пожаре руки, причем боль усиливалась жгучими лучами солнца; уже сейчас варвару сильно хотелось пить. Пару раз сознание на пару мгновений точно заволакивалось туманом, он, судорожно сжав пальцы, держался за луку седла, чтобы не упасть с лошади. Развалины башни приближались медленно, как во сне, и, чтобы отвлечься от боли и жажды, Конан смотрел, не отрываясь, на колеблющийся силуэт, силясь различить бойницы, отдельные камни, пообсыпавшийся зубчатый верх… Временами в глазах темнело, и тогда варвар перебрасывался двумя-тремя ничего не значащими словами с Мораддином, чтобы не потерять ощущение действительности.

Летучая мышь сидела, спрятавшись в складки одежды хозяина, и даже не пыталась высунуться наружу, под слепящие лучи солнца.

Наконец, желто-серые развалины башни вынырнули из-за бархана, неожиданно оказавшись совсем рядом – меньше, чем в полете стрелы.

– Приехали, – прохрипел Конан, еле двигая пересохшими губами. – Честное слово, проезжай сейчас караван да вынырни из песка равах, я бы не раздумывая кинулся снова зарабатывать воду…

– Я бы к тебе с удовольствием присоединился, – слабым голосом откликнулся Мораддин. – Вот, кстати, ехал и думал, что будет, если эта тварь – равах – прельстится двумя полумертвыми от жары и жажды проходимцами…

– Подавится, – хмуро сказал киммериец. – А что вернее, отравится и сдохнет… Давай ходу, хоть в тени посидим…

Конан, кряхтя и постанывая, слез с понурой лошади, завел ее в тень, отбрасываемую старой башней, привязал к проржавевшей древней коновязи и решительно шагнул внутрь. Мораддин вошел следом и ткнулся в спину варвара, замершего у входа, будто статуя.

– Что такое? – полугном подпрыгнул, заглядывая через плечо Конана, но ничего толком не разглядел. Когда тот молча посторонился, Мораддин обозрел округлое помещение первого этажа и присвистнул.