И про Кушнарева если что узнаю, я вам позвоню.

Его убили, у меня сердце болит, я чувствую это.

И все наши женщины это чувствуют.

— Пока забудьте про все дела, Марина. — Мельников глянул на часы. — В таком состоянии вы ничего не сможете… Отдохните, а там видно будет.

Они отвезли ее к дому, и Марина вышла из машины, перевела дух: «Ну, кажется, отвязалась. И не переиграла, нет, они поверили. И как что я, в самом деле, узнаю у Павла про оружие? Напролом спрашивать: а куда ты дел стволы, из которых по инкассаторам пулял? Да он тут же придушит… Какая из меня агентша? Все поджилки трясутся, как только подумаю, что у Павла придется о чемто спрашивать. Господи, да как же мне теперь от него отбиться-то? Или уж до конца терпеть, пока его не поймают? Вот так любовничка себе завела, нечего сказать! Мокрушника…»

Марина торопливо цокала каблучками по дворовому асфальту. Поднялась к себе в квартиру, открыла дверь, ахнула.

На диване в ее комнате сидел Павел.

Рядом с ним Ксюша.

Оба они над чем-то дружно и весело хохотали.

…Ночью, в постели, Койот спросил:

— Марин, а если со мной что случится… ты… ты меня будешь ждать?

Она приподнялась на локте, сказала как можно естественнее:

— А что с тобой может случиться, Павлик?

— Ну… мало ли. Менты поймают. Ты ведь знаешь, что я… ты все слышала тогда, ночью, я по глазам твоим понял. И, может, ты уже стукнула на меня со страху…

— Да что ты говоришь, Павлик?! — Она зажала его рот ладонью. — Не надо! Ничего я не слышала, ничего не знаю! Ради Бога, не начинай этот разговор, умоляю тебя!

— Да его закончить надо, чего там начинать! — усмехнулся Койот. Разговор в ту ночь начался, просто мы оборвали его…

Он встал, закурил. Сидел, не поворачиваясь к ней лицом, рассуждал:

— Конечно, меня могут поймать. А могут и не поймать. Вон ребята, какие журналиста этого, Листьева, положили, Квантришвили, Меня, Холодова… ну и других — в бегах до сих пор! То ли их ищут, то ли уже бросили. Если язык за зубами держать, можно всю жизнь спокойно прожить.

А если соскочило… да, воробья не поймаешь.

— Перестань, Паша! — Марину трясло, как в лихорадке, ей и казалось уже, что она серьезно и опасно заболела. — Не надо! Зачем ты наговариваешь на себя?!

— Я тебя только об одном хочу попросить, Марин! — Он швырнул сигарету в форточку, повернулся к ней, обнял. — Я один всю жизнь, как волк. У меня и фамилия-то волчья… Матери почти не помню, отец не просыхал, пил… С Людкой у нас не заладилось. Холодная она, бездушная какая-то. Рыба, а не человек. Один я. Выть оттоски хочется. А тебя когда увидел… Сердцем к тебе потянулся, понимаешь, как магнитом вдруг к тебе поволокло. Мне с тобой хорошо было. Ты мне и за мать, и за любовницу. И Ксюшку я твою люблю, Марин. Пацанка у тебя чудо! Веселая, ласковая. Я ее удочерю, Марин, ты не думай! Ты только подожди меня, а? Если не расстреляют, если лет пятнадцать дадут… Я их проживу, я буду о вас думать, домой буду стремиться, поняла?

Домой! К тебе. И к Ксюшке… Наворотил я, конечно, грех у меня на душе большой, не простят, наверное, не поверят. А я бы все заново начал, если б тебя раньше встретил. А теперь…

Марина молчала, плакала.

В эту бессонную ночь Койот все ей рассказал: как еще пацаном украл у приятеля отца обрез, как много лет зачем-то хранил его, прятал, как потом, уже взрослым, задумал добыть настоящее, компактное оружие, убил милиционеров, потом напал на инкассаторов… Рассказал он и об убийстве шофера «КамАЗа», только не стал называть сообщников, а все приписал себе: попросил подвезти, брызнул в лицо шофера из газового баллончика, задушил его, потом бросил в лесу, а «КамАЗ» продал грузинам… Сказал, что Кашалот вычислил его, узнал по фотороботу, заставил работать на себя, и он должен теперь снова убивать…

«Значит, это он, Павел, убил Бориса Григорьевича, — решила Марина. Паша не хочет больше заниматься этим гнусным делом, вот он и…»

А он будто прочитал ее мысли:

— Нет, Кашалота я не трогал. Я думаю, его Мерзляков замочил или кто-то из тех, из центра.

Они давно на него зуб имели.

Марина дрожала с головы до пят.

— Паша… Пашенька! Остановись! Я не могу больше слушать этот бред. Зачем ты мне все это рассказываешь? Как мне жить с этим?!

— Ты все должна знать, Марин. Мне больше некому рассказывать. А носить тяжело. Но я даже не поэтому… Хочу, чтобы ты не из протоколов потом узнала — от меня. Потом много про меня всякого говорить и писать будут. Вранья много будет, ненависти. Я заслужил эту ненависть, конечно. Но так хотелось всегда человеком себя чувствовать. И жить по-человечески… Я уже думал: а может, пойти в милицию, сознаться во всем? Легче будет. Как ты думаешь, Марин? Зачтется же явка с повинной?

Она затрясла опущенной головой:

— Не знаю… не знаю! Я с ума сейчас сойду, Паша! Хватит!

Он помолчал, слушал всхлипывания женщины, гладил ее голое плечо.

— Ладно, Марин, все. Прости. Я и сам не ожидал, что так разговорюсь. Накатило что-то. Зря, наверное. Теперь и ты будешь мучиться. Я думал, ты поймешь меня…

— Может, тебе уехать, Паша. А? — Она подняла к нему мокрое от слез лицо. — Я тебе денег дам… Поезжай! Куда-нибудь в Сибирь, на Дальний Восток… Россия же большая!

— Ладно… ладно… — меланхолично повторял он. — Куда от себя уедешь? Все же со мной останется. Да и без тебя я уже не могу. Поживу хоть сколько с тобой… Хочешь, я завтра при матери предложение тебе сделаю? Хочешь?

Марина молчала, шмыгала носом, и Койот правильно понял ее молчание. Встал, взялся за одежду.

— Ладно, пошел я. Светает уже. Транспорт еще не ходит, но ничего, я пешком. Прогуляюсь.

Постоял у двери, глухо сказал: «Прощай, Маринка. Спасибо тебе за ласку. Всегда буду помнить… пока жив».