— А что теперь? — снова обратилась к нему со смешным воззванием Шимпанзун, в страхе рассматривая судорожно хватающую воздух рыбу.

— Теперь нужно снять ее с крючка, — все так же спокойно, наверное потому, что забрал у нее удочку, подсказал скрытый в плаще ангел.

— Дерзай, — отстраненно согласился с ним Примат.

Дерзать, но как? Она уставилась на злосчастную рыбу, а когда попыталась взять ее, то не смогла удержаться от визга — рыба вдруг изогнула свое холодное и мягкое тело.

— Она живая! — сообщила она об этом, как о чем-то невероятном, но больше Примату, чем рыбаку.

— Конечно, живая, — согласился с ней добрый рыбак, камуфляжный ангел. А так как он неплохо разбирается в поведении обезьянн, то знает, что как бы не визжала и не вздрагивала даже самая длинноногая из них, она все равно не свалится в воду. А вот удочку уронить может, и он предусмотрительно забрал ее. — Была бы дохлой, — это он о рыбе, — плавала бы кверху пузом.

Ему смешно.

— Примат, помоги! Я не могу справиться.

Обезьяннский инстинкт подсказал ей ненадолго притвориться слабой, чтобы включить нужный инстинкт у противоположного пола.

— Я не могу. Она попалась на твой крючок, борись с ней сама.

И ему тоже смешно.

Шимпанзун попыталась еще раз — рыба дернулась опять. Снова взвизгнула обезьянна, вызывая у держателей удочек снисходительные улыбки и предположение интересного секса, а у детей просто смех.

— Нет, мы, наверное, пойдем, — извинилась она перед рыбаком, — спасибо.

— А рыба? — возмутился ее поведением насмешливый рыбак, при этом ангельская, там, внутри, душа. — Подожди, я помогу.

Душа, она у него действительно ангельская. Он быстро снял рыбу с крючка и положил ее в пакет, по случаю или по плану оказавшийся под рукой, или под крылом, и протянул его Шимпанзун, уже шагнувшей к Примату, уже начавшей бегство.

— Спасибо, не надо, мы лучше пойдем, — она сделала еще один осторожный шаг, между причалом и водой, на пути от ангела к обезьянну.

— Бери, бери, уху сваришь, — засмеялся серокрылый, — на двоих.

Ей пришлось взять, и мучиться, чувствуя еще живую рыбу в пакете. Но потом она отдала его Примату — пусть помучается он.

— Я чувствую себя убийцей, — серьезно призналась она.

Воспитанная на магазинной заморозке, она и в самом деле переживает рыбью смерть. Так случается с обитателями многоэтажек, хотя рыбный шницель без перебоев вызывает у них аппетит, а филе из морозилки не дает отторжения. Но в пакете мягкое живое, оно перестало дергаться и задохнулось — ах как жалко, но ничего не поделаешь.

— Интересно, а кем ты будешь себя чувствовать, когда станешь ее потрошить? — поинтересовался Примат, неся в одной руке пакет, а в другой Шимпанзун.

— Домохозяйкой, — вздохнула она, — не впервой.

"Кочуматор! — законно аскнет чавкой продвинутый читатель, — почто так бейцы крутишь? Ангелы, рыбы, обезьянны — уж не приглючилось мине?"

О, читатель — ты не врубился в дзен. Ведь это крайний север, а это значит — или оклад в полтора уха, или шапка в полтора оклада, и ничего с этим не поделать и нужно учиться по-обезьяннски кочумать. И если ты помнишь, о, читатель, от Северообезьяннска до границы с Гевронией не так уж далеко и, следовательно, Геврония тоже северная страна. А на одном из ее аэродромов, сечешь, читатель, стоит белый самолет с гевронскими крестами на хвосте. Это грузовой самолет, и в его открытый люк одетые в аэродромовскую униформу гевронские обезьянны грузят большие белые коробки. И если ты, полумоторное читало, разбирался бы в международной символике обезьянн, то догадался бы, что в коробках медикаменты, лекарства. Как раз об этом самолете знал не чуждый азарта ангел, а когда самолет взлетит и приземлится, то о нем сначала узнает Примат, а затем и Шимпанзун.

Но это будет завтра. Так что давай, земеля, не зевай, скорей отстреливай козявку, утрись приштебнутым манжетом, хватай кайло и врубайся в прану. Короче: успехов, землянин-землячок!

— Что за всхлипы? — грозно спросил Примат. Он уже поставил чайник на плиту.

— Умерла рыбка, задохнулась, — еще раз вздохнула Шимпанзун, закрывая дверцу холодильника. Она поместила туда рыбу, представив себя в роли работницы холодного и тусклого морга. — Не донесли.

— Обезьяннской сентиментальности границы не известны, — усмехнулся Примат, прислонившись к холодильнику. — Может, похороним?

— Никак не пойму, злой ты, или вредный? — возмутилась его упорной черствостью чувствительная сегодня обезьянна. — Обижусь сейчас!

— Зловредный, — улыбнулся спокойный к рыбьей смерти обезьянн. — Но подумай сама — а если бы мы ее донесли, что тогда? Держали бы ее в ванной?

— Наверное, — задумалась о совмещении ванны и рыбы Шимпанзун.

— Треске нужна морская вода.

— У меня есть соль, — вовремя пришла нужная мысль, — как раз для ванн.

— Прекрасно, — согласился Примат, — а что потом? Тебе все равно пришлось бы ее убить. Как ты себе это представляешь? Утюгом по голове или маникюрными ножницами по жабрам? А может, замучила бы ее своим визгом? Или отравила пеной для ванн? На мне опыты ты уже ставила, еще жив.