— Нормальный, — она снова выгнулась под одеялом, — на мне обед, между прочим. А ты что так рано, уроки прогуливаешь?

— Предлагаю этим заняться и тебе. Вставай, у нас мало времени.

— Мало времени для чего? — не отрываясь от подушки, медленно удивилась она. — Что-то случилось?

— Где-то это я уже слышал! — почти процитировал он. — Не случится, если ты не поторопишься. Мы едем кататься на белом пароходе.

— Ты из-за этого с работы сбежал? — теряя власть подушки, удивилась Шимпанзун.

— Да, но только на сегодня. Вставай!

Так закончилось тепло.

— Опять это ужасное слово. А что значит "на сегодня"?

— Завтра я уезжаю на сборы. Ведь я спортсмен, к тому же военный, и поэтому узнал об этом только сегодня, вот и сбежал. Уезжаю примерно недели на две-три, ну, может быть, на четыре, самое большее, так что сегодня у нас последний выходной. Вставай, Шимпанзун, я уже был на морвокзале — опоздаем — не успеем.

А погода не такая солнечная, как вчера. Приняв эстафету притворства у волн, облака, белые и большие, в высоком и как бы южном небе, оказались все же ниже Олнцеса и, подчиняясь стандартам движения воздушных масс, множеством теней разбили потоки его света на почти равные, но рваные и подвижные промежутки. Однако высокий ветер хозяин облаков, не волн, и поездка, вполне обычная для большинства пассажиров похожего на вагон катера и почти дальний морской поход для Шимпанзун, прошла вполне удачно, без ненужной качки и холодных брызг. Примат предложил не забираться далеко и выбрать короткий маршрут, до не самого далекого от Северообезьяннска городка, и Шимпанзун согласилась с ним не споря. Для споров и длинных экспедиций сегодня не самый удачный день, она даже осторожно предложила никуда не ехать. Но Примат настоял, и она подчинилась голосу его разума и своим вчерашним желаниям, и не пожалела об этом. А на волны, как оказалось, долго смотреть невозможно — надоедает. А в похожем на вагон катере иллюминаторы тоже оказались похожими на вагонные окна, и сидения как в электричке. И еще выяснилось, что в морских прогулках, так же как и в воздушных полетах, самое интересное — это взлет и посадка.

А в городке, на противоположном берегу залива, небольшом и незнакомом, в сувенирном отделе местного магазина Шимпанзун купила себе безделушку — лохматый кулон из шерсти оленя на кожаном шнурке.

— На память? — поинтересовался Примат.

— Да, — ответила Шимпанзун.

— У нас таких нет!

— У нас другие, — спрятала она сделанный себе самой подарок, — не понимаешь ты ничего.

А потом другой, а возможно тот же самый вагоноподобный катер вернул их в Северообезьяннск, с моря непохожий на себя, а в небе все так же бежали быстрые облака.

— Так далеко до того берега, — сойдя с трапа на родной причал, обернулась к морю Шимпанзун, всматриваясь в противоположные заливные дали.

— Это только кажется, что близко, — вспомнил военную науку обезьянн, — открытая вода приближает объекты. Оптический обман.

— Вот как? — вспомнив о сувенире с противоположного берега, вздохнула Шимпанзун — Теперь одним обманом больше.

— А одним чудом меньше? — заметил сентиментальность вздохов Примат. — Это плохо?

— Не знаю.

— Когда стреляешь по другому берегу, через воду, — решил почему-то поделиться ненужными обезьянне знаниями он, — то на прицельной планке, есть такая на автомате, расстояние нужно выставлять больше, чем кажется. Но это тому, кто стреляет хорошо.

— А ты стрелял по другому берегу?

— В училище, — замялся Примат, чувствуя свою оплошность и опасность затронутой темы.

Некоторое время они шли молча, пока не кончился причал, а за спиной остались терпеливые рыбаки, которе на этот раз не заинтересовали Шимпанзун. Сентиментальное отношение к кулону, вдруг купленного ею, смутность в облаках, словах, шагах и в мыслях волновали ее. Смутность недогадки — вот самое верное слово.

— Тебе известны жуткие вещи, — наконец прервала она такое же смутное молчание.

— Я же военный, хоти и спортсмен, — попытался успокоить не только ее, но и себя Примат, отмечая про себя равенство слов и шагов. Он тоже обернулся и бросил взгляд на тот берег, через ширь воды залива на едва заметные на далеком зеленом фоне домики и ржавеющие остовы старых кораблей.

— А взять самоубийц, — подчиняясь объему подвижной воды, высказал он опять же не к месту возникшую мысль, — вешаются, под поезд бросаются… Жуть! Свои проблему решат, а потом, представь, сколько возни с ними — с рельсов соскребать? Шума больше чем, собственно, проблемы. А здесь! — он снова посмотрел на залив. — Вода, простор, прохлада. Прыгнул, не остыл, тогда плыви, ради бога, к другому берегу. Или замерзнешь и утонешь, или устанешь и утонешь, конец один, так хоть помрешь в борьбе. И никто не узнает, где могилка твоя. Романтика!

Удивленный и удовлетворенный размышлениями и подведенной под ними чертой, Примат вернулся на мезлю, к Шимпанзун.

— О чем молчишь? — спросил он, отметив про себя неравенство своих слов и ее шагов. Вместо ответа шаги, а в небе торопливые облака и их показательное подчинение ветру.

— Так, глупые мысли.

— Какие же? — быстро переспросил он. Ему не нравится неравенство слов и шагов: его слова подобны порывистому ветру, а ее шаги похожи на равномерно бегущие облачные стаи.

— Твои сборы, стрельба через воду.

Не замечая высокого ветра, погонщика облаков, она заглянула в самые его глаза.

— Действительно, глупые, — согласился с ней Примат, только что браво умничающий о чужой смерти, и обняв ее за плечи, изменил скорость ее шагов и содержание походки. А скорость, как известно, влияет на мысли.

17. Восьмой день на планете обезьянн.

— Врешь! Серьезно?! Дела… Засада, говорю… Ну да, не только… Конечно… Понятно… Ты там смотри, оглядывайся почаще… Да, как его, жилетку не снимай… Да… По дереву… Именно… Тьфу на тебя… Угу… Ага… Счастливо…