Большего и не надо.

Снятся ли запахи? (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 315.) Меня часто спрашивают, могут ли сниться запахи? Вот уж действительно: «С Ахматовой часто бывало — сидишь перед великим человеком и не знаешь, что сказать» И тут выручает: надо задать вопрос, на который только она может ответить. Снятся ли запахи? Спрашивают часто.

Стихотворение «Красотка», которое впоследствии Анна Андреевна назвала, естественно, «В зазеркалье» и соревновалась сама с собой, какой из бессмысленных громоподобных символов в него еще включить, чтобы задавливать попытки догадаться о простом смысле любовного ревнивого стихотворения. А.А. спрашивала читателя: «Вы знаете, что я имею в виду, когда пишу: «Красотка очень молода, но не из нашего столетья»? Я сказал, что не знаю. А.А. промолчала, а я упустил возможность ее спросить. (Н. Готхард. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 188.) В октябре А.А. «решила дать латинский эпиграф (м.б., из Горация), кот<орый> разъяснит, кто такая «Красотка», и ввела имя Киприды. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 189.)

На мой вопрос, над чем теперь работает, ответила, что пишет драму <…> главная роль в ней — «Сомнамбула», она в ночной рубашке, живет в пещере, играет ее сам автор. <…> Одно из действующих лиц — «Человек, которому кажется, что к его уху приросла телефонная трубка», и в ней все время слышится голос с грузинским акцентом.

Блок — написать «Воспоминания» о Блоке, который все предчувствовал, но ничего не почувствовал.

Ср: Он знал секреты, но не знал тайн.

Летний сад — тайна даже для меня, Толя у меня.

Я видела планету Землю, какой она была через некоторое время (какое? — вот вопрос вопросов) после ее уничтожения. Кажется, все бы отдала, чтобы забыть этот сон! (Записные книжки. Стр. 485.) На «что отдать?» ответ был приготовлен давно — отними и ребенка и друга, но пострадать все равно хочется еще.

А можно бы было порекомендовать сделать над собой усилие и забыть сон — даром, ничего не отдавая взамен за то, что и так само по себе происходит. Произошло, надо думать, и с Анной Андреевной. А то у нее — как надо чем-то пожертвовать, так она нет бы своим — здоровьем, славой, красотой — сразу предлагает других людей. Понятно, что и она как-то будет переживать от потери: что ребенка, что друга, но все-таки ни к чему раскидываться чужими жизнями. К тому же она хорошо знает, что записанное в стихах — сбывается.

Я зеркальным письмом пишу…

Я стояла [в очереди] на прокурорской лестнице. С моего места было видно, как мимо длинного зеркала <…> шла очередь женщин. Я видела только чистые профили — ни одна из них не взглянула на себя в зеркало… (Записные книжки. Стр. 509.) И, казалось бы, что тут удивительного? Вот если б каждая смотрелась — при несомненности горя и озабоченности — могло бы выглядеть более неожиданно, да и тому объяснения можно бы было найти — привычка, уловка безнадежности, — и тоже объяснение такое не требовало бы от наблюдателя большой интуиции и тонкости чувств. Тюремные коридоры и зеркала — сочетание, конечно, эффектное, но пустое, тщеславное, рассчитанное на изумление публики.

Мысли о приближающейся старости (скоро тридцать) мучают меня. Смотрюсь в зеркало по целым дням. Работаю лениво. (Л. Толстой. Дневник. Стр. 229.)

От других причин зеркала и не чудятся.

Осенью 1957 года группа советских писателей была делегирована в Италию. По-видимому, какие-то переговоры о поездке велись с А.А. В разговоре с Ю. Г. Оксманом в 1963 году она «вспомнила, не скрывая своего брезгливого отношения к этой истории, как вместо нее поехала в Италию Вера Инбер».

Обошли, отодвинули.

А.А. стала 26 сентября 1957 года набрасывать стихотворение-обиду: