Полно ТАЙН и украшение ахматоведения последних лет — монументальный — по объему, не по архитектуре, не по открытиям, там — тончайшие, мелкие, мельчайшие, микроскопические, архиважные для служителей культа подробности — том Романа Тименчика — «Анна Ахматова в 1960-е годы».

Больше половины книги занимают примечания. Очень солидно. Ахматова была бы польщена таким академизмом. Но, поскольку примечаний этих набрал не посторонний комментатор, а сам автор, то возникает справедливый вопрос: а не логичней бы было эти «примечания», представляющие собой по большей части нормальное развитие темы, оставить там, где они писались, и не выносить их в другое место, так, что читатель вынужден читать книгу одновременно с начала и с середины?

И еще там одна ТАЙНА, прямо сон во сне: мало кто называется сразу по имени. Практически всегда надо обращаться к примечаниям, а в основном тексте проявляются прямо-таки чудеса изобретательности, чтобы не проговориться, не сказать по-простому, не назвать имя и дать краткую характеристику — и уж только за не идущими к делу отдаленными подробностями отослать к примечаниям. Многоуважаемому автору беспрестанно приходится прибегать к сложным искусственным конструкциям, чтобы избежать называния нужной информации, легко ложащейся в основной текст — и вынести ее в примечания.

Во второй половине мая редакцию «Нового мира» навестил человек, имя которого есть в ахматовской записи <…> В редакции ему сказали… (Стр. 218.) Следует долгое описание взаимоотношений Ахматовой с властями, история публикаций, мероприятия по случаю юбилея и планы по празднованию в «Новом мире». Кто таков? На стр. 637 долгожданное разъяснение: редакцию навестил Филипп Бен, корреспондент парижской газеты «Монд» и тель-авивской «Маарив».

Однако в июне возникли новые осложнения. О них вспоминал сотрудник журнала: <…> Цитируется почти страница воспоминаний — казалось бы, воспоминателя можно бы и поименовать здесь же, не в примечаниях, читатель вправе знать, чей текст ему предлагается.

Даже когда в книге цитируется уважаемый и известный человек, специалист — он со сбивающей с толку таинственностью называется «собеседником», «обитательницей», «обличительницей», «мемуаристом», а по имени — незакодированному, многое проясняющему, более чем уместному сразу после цитаты — зовется только в примечаниях. Это, конечно, игра, забава.

Разоблачающее собрание свидетельств о водовороте ахматовского омута.

…речь идет об Ахматкиной, которую расчистил Маяковский, обозвав ее «вовсе не поэтессой», а романсисткой.

Каждый глянцевый журнал полон роковых, очень злых и холеных красавцев на рекламных фотографиях. Но они совершенно безопасны, и на них можно сколько угодно смотреть.

Сероглазого короля предлагалось петь на мотив «Ехал на ярмарку ухарь-купец». Редкий стих Ахматовой не просится на музыку.

Ранняя поэзия, может, и годилась для жестоких романсов, поздняя — это поднимай выше — шансон. В том его замечательном значении, которое в этой стране стало единственно употребительным — простенькой, приблатненной и выжимающей слезу песенкой.

Сборник песен из молодых стихов можно назвать «Зачем топтать мою любовь», а из поздних — уже прямо «Ягода-малина».

Это — Анна Ахматова:

Не вороши того, что было/И не было — не вороши (1960).

Конечно, это не «Я их хочу обнять,/о белые розы!»

И вот это — не «Ласковый май»:

Это были черные тюльпаны,/Это были страшные цветы. (1959)

К своей прозе Ахматова относилась так же серьезно, как к поэзии.

Вызывающее трепет поклонников Что же ты наделала — как же я теперь буду жить? (Шепчут: «Конечно, так говорил какой-то реальный человек!») Ну чем вам не дембельское

Я никогда не женюсь, потому что я могу полюбить женщину, только если мне больно от ее лица. Такого насобирать в одном предложении — густовато. Больно — это, конечно, годится хоть куда, украсит любой текст. А вот не женюсь — перебор даже для шансона. Женюсь не женюсь — это для куплетов.