И вот теперь они видят перед собой другого русского, который пытается уверять в своей «близости» к руководителю русского отдела радиоцентра. Не странное ли совпадение?

Обер-лейтенант еще раз с ног до головы оглядел Миклашевского.

– Так из-за этого клочка газеты подрался?

– Да, из-за этого.

– А как звать его, знаешь?

– Кого?

– Автора статьи!

– А как же!.. Всеволод Александрович, – Игорь попытался улыбнуться разбитыми губами.

– И давно знаешь его?

– С детства.

– Как?

– Он, если хотите знать, муж моей тетки, сестры моей матери. А тетку звать Анна Алексеевна.

– Разберемся, – сухо произнес Гезенриген и по-немецки сказал помощнику коменданта: – Засади его в одиночку, под жесткий контроль. Чтоб никаких контактов с заключенными. Через недельку мы разберемся, что это за тип, какой он перебежчик.

– Слышали? – фон Риттер хмуро посмотрел на охранников. – Исполняйте!

Когда Миклашевского увели, обер-лейтенант встал, прошелся по комнате.

– Мне кажется, что я встречался с русским. Кажется, это тот самый, который выскользнул у меня под Ленинградом. Помнишь, я рассказывал?

Рассказывал он совершенно не то, что происходило в действительности.

По версии, выдуманной Гельмутом Гезенригеном, в лесу произошел рукопашный бой, в котором погибли два диверсанта, а ему, Гельмуту, чудом удалось вырваться, орудуя одним кинжалом.

– Что же ты предлагаешь? – спросил помощник коменданта.

– Сфотографировать анфас и в профиль, взять образцы его почерка. Плюс выписки из его личного дела. И срочно в Берлин, в службу безопасности, – Гезенриген остановился напротив майора. – Если он окажется тем, за кого себя выдает, то мы с тобой сделаем доброе дело и поможем родственникам установить связь. Ну а если нет, – он многозначительно улыбнулся, – то в наши руки попала крупная птичка, оцениваешь?

– Ты прав. Только я сделаю одно дополнение, – сказал фон Риттер. – Я заставлю этого боксмайстера написать письмо в Берлин своему родственнику.

В камере, похожей на каменный мешок, было сыро и холодно. Высоко под потолком находилось крошечное окошко. Двухъярусные нары из досок, тощий тюфяк и табуретка – вот и вся мебель.

Миклашевский улегся на нары. Одиночество его не томило. Ему, наоборот, хотелось побыть одному, собраться с мыслями, обдумать дальнейшее поведение. Что там ни говори, а встреча с тем, от кого удалось уйти в первые дни войны, не очень его радовала. Немец – это Миклашевский видел по его глазам – тоже вроде бы припомнил знакомство.

Игорь повернулся лицом к стене. Невеселые мысли, словно льдины, медленно плыли и холодили сознание. «Спокойствие и выдержка, – повторял мысленно Миклашевский, – вот мое главное оружие. Я этого офицера не встречал и вижу впервые!»

Несколько обнадеживало то, как Миклашевский понял из реплик помощника коменданта лагеря майора Ульриха фон Риттера и эсэсовского офицера Гельмута Гезенригена, что сам Гезенриген недавно прибыл из Берлина и, кажется, здесь задерживаться не собирается. Он то ли проездом навестил своего друга, то ли прибыл в командировку. Чем скорее он уберется, тем лучше.

Игорь вспомнил настороженные взгляды обоих эсэсовцев, когда показал кусок газеты и ткнул пальцем на имя автора статьи. Немцы тогда обменялись короткими репликами, многозначительно переглянулись. Но потом, когда к вечеру снова вызвали Миклашевского и заставили писать письмо родственнику, у Игоря отлегло от сердца – все в порядке. Под диктовку Гельмута Гезенригена Миклашевский выводил на чистом листе бумаги: «Дорогой Всеволод Александрович, сочетанием событий я оказался здесь, в немецком тылу… Добровольно перешел линию фронта. Я совершенно случайно из газеты узнал, что и вы находитесь здесь, и потому пишу вам».

По глазам Гезенригена было видно, что тот не особенно доверяет словам Миклашевского, и, заставляя пленного писать письмо своему родственнику, он прежде всего рассчитывал использовать еще одну возможность проверить перебежчика – дядя должен знать почерк племянника…

Вдруг в коридоре послышался шум, раздались шаги. Миклашевский насторожился: может быть, опять за ним? Звякнул засов, и дверь, обитая кровельной жестью, распахнулась.

– Входи, стерва! – рычал надсмотрщик, вталкивая кого-то в камеру. – Тут теперя вас двое гнид будет! Поякшаетесь перед смертью!