В камеру вошел, вернее, влетел от сильного толчка незнакомый человек, босой, в солдатских поношенных галифе и в изодранной командирской гимнастерке. Он еле держался на ногах. Сделав несколько шагов, незнакомец растянулся на полу.

Дверь захлопнулась.

Несколько минут незнакомец лежал без движения, лицом вниз и тяжело хватал воздух открытым ртом. Светлые, как пшеничная солома, вьющиеся волосы местами были в крови, пучками прилипли ко лбу. По всему было видно, что военнопленный прошел «обработку»…

– Пить, – прохрипел избитый. – Пить…

Миклашевский осторожно поднял его, уложил на нары, потом взял кружку и, зачерпнув из ведра воды, поднес к губам.

– Пей, друг.

Тот жадно глотал воду, стуча зубами о края кружки. На лбу и на висках проступила мелкими каплями испарина. Незнакомец закашлялся тяжело и с надрывом, потом успокоился, посмотрел на Миклашевского мутными глазами и обессиленно опустился на нары.

Миклашевский вынул из кармана кусок тряпки, служившей носовым платком, намочил ее и стал смывать кровь на лице. Незнакомец лежал с закрытыми глазами. На голове, чуть выше уха, виднелась рана. Игорь снял гимнастерку, стянул с себя нижнюю рубаху. Попробовал оторвать рукав, но тот не поддавался. Тогда Игорь вцепился в край зубами и чуть надгрыз материю. Разорвав рукав на полосы, Миклашевский начал бинтовать голову избитого.

– Потерпи… Потерпи…

Пострадавший лишь тихо, протяжно стонал, не открывая глаз. Игорь уложил его поудобнее на тюфяке, подложив под голову свою тужурку.

– Спи, спи. Сон – это, знаешь, лучшее лекарство.

Вскоре избитый задышал ровнее, спокойнее и, кажется, заснул.

Миклашевский уселся рядом на нары и молча глядел на военнопленного. Какое-то недоброе предчувствие глухо шевелилось у него в груди. Он знал, что рано или поздно к нему в камеру, как предупреждал полковник Ильинков, обязательно приведут «подсадную утку», попросту говоря, провокатора. «Прием, испытанный гестаповцами, – наставлял полковник, – и действует почти безотказно».

Но чем дольше смотрел Миклашевский на избитого, тем сильнее в нем проступало чувство жалости, и оно, это чувство, заглушало все остальное. Никак не хотелось верить, что перед тобой на нарах лежит именно провокатор. Камера имеет свои законы, и человек, попавший в нее, невольно смотрит на мир иными глазами. Миклашевский еще не ожесточился, он почти не видел предательства и измен. Борясь в открытую с врагом на Ленинградском фронте, Миклашевский привык к честной, открытой борьбе. Краткие месяцы, проведенные в спецшколе, вооружили его знаниями и навыками. Он смотрел на уснувшего человека, и эта живая страдающая душа невольно притягивала его к себе. Он в сотый раз задавал сам себе вопрос, на который не мог ответить: почему и зачем человека так зверски избили?

Игорь готовился и мысленно не раз представлял себе встречу с провокатором, умным и хитрющим врагом. Но Миклашевский никогда, даже в самых немыслимых предположениях, не мог предвидеть, что того втолкнут в камеру в таком полубессознательном состоянии. Какой же тот после этого агент, если без посторонней помощи не может передвигаться? Да и что он может запомнить? Как в таком состоянии будет провоцировать?..

Игорь, стараясь не разбудить избитого, передвинул того к стене. В маленьком окошке синела ночь и одиноко смотрела далекая равнодушная звезда. «А может быть, он вовсе и не тот, за кого я его принимаю, – в который раз думал Миклашевский, укладываясь рядом на нары. – Может быть, он свой, его пытали на допросах и потом втолкнули в мою камеру… А я тут со своими предубеждениями…» Но то недоброе предчувствие, которое вспыхнуло сразу, в первые же минуты появления незнакомца в камере, не проходило. Его нельзя было объяснить словами, оно просто таилось где-то подсознательно и лишь вкрадчиво напоминало о себе, предупреждая: будь осторожен.

На третьи сутки избитый окончательно пришел в себя. Все это время Миклашевский заботливо, как нянька, ухаживал за ним, менял повязки, для чего пришлось изорвать нижнюю рубаху, прикладывал влажные компрессы, поил и кормил.

Открыв глаза, незнакомец внимательно и настороженно смотрел на Миклашевского, и в его темных, глубоко посаженных глазах можно было прочесть открытое недоверие.

– Ну что? Очухался? – Миклашевский тепло улыбнулся. – Наконец-то!

– Ты кто? – спросил незнакомец, чуть приподымаясь.

Миклашевский недоуменно глянул на товарища по камере. Голос у того был колючим, холодным. Игорю даже стало не по себе.

– Я?.. Я такой же, кажется, заключенный, как и ты, – ответил Миклашевский, стараясь не придавать значения холодному вопросу.

– Такой же? – переспросил избитый, вкладывая в короткое слово весьма многозначительный смысл. – В этом еще надо разобраться.

– Поживем – увидим, – ответил Миклашевский. – Дело не хитрое.

– Вот именно, не хитрое, – тем же многозначительным тоном произнес незнакомец. И замолчал, рассматривая в упор Миклашевского.

Игорь тоже молчал. Воцарилась неловкая пауза. Оба смотрели друг другу в глаза, один – недоверчиво и зло, а другой – выжидающе и спокойно. Миклашевскому вспомнились детские годы, как в школе, начитавшись о приключениях Шерлока Холмса, вырабатывали у себя волю, силу взгляда и часто играли в «гляделки»: уставятся двое друг на друга и смотрят в упор, пока один не заморгает… Вспомнив о той школьной игре, Миклашевский невольно улыбнулся: