Шрифт:
1915. Январь
Метёлка-самомёлка
1914. Июль
Мыза Ивановка
Поэза детства моего и отрочества
1
Когда еще мне было девять, Как Кантэнак — стакана, строф Искала крыльчатая лебедь, Душа, вдыхая Петергоф. У нас была большая дача, В саду игрушечный котэдж, Где я, всех взрослых озадача, От неги вешней мог истечь. Очарен Балтикою девной, Оласкан шелестами дюн, Уже я грезил королевной И звоном скандинавских струн. Я с первых весен был отрансен! Я с первых весен был грезэр! И золотом тисненный Гранстрэм — Мечты галантный кавалер. По волнам шли седые деды — Не паруса ли каравелл? — И отчего-то из «Рогнеды» Мне чей-то девий голос пел… И в шторм высокий тенор скальда Его глушил — возвестник слав… Шел на могильный холм Руальда Но брынским дебрям Изяслав. Мечты о детстве! вы счастливы! Вы хаотичны, как восторг! Вы упояете, как сливы, Лисицы, зайчики без норк! 2
Но все-таки мне девять было, И был игрушечный котэдж, В котором — правда, это мило? — От грез ребенок мог истечь… В котэдже грезил я о Варе, О смуглой сверстнице, о том, Как раз у мамы в будуаре Я повенчался с ней тайком. Ну да, наш брак был озаконен, Иначе в девять лет нельзя: Коробкой тортной окоронен, Поцеловал невесту я. 3
Прошло. Прошло с тех пор лет двадцать, И золотым осенним днем Случилось как-то мне скитаться По кладбищу. Цвело кругом. Пестрело. У Комиссаржевской Благоухала тишина. Вдруг крест с дощечкой, полной блеска И еле слышимого плеска: Варюша С. — Моя жена! Я улыбнулся. Что же боле Я сделать мог? Ушла — и пусть. Смешно бы говорить о боли, А грусть… всегда со мною грусть! 4
И все еще мне девять. Дача — В столице дач. Сырой покров. Туман, конечно. Это значит — Опять все тот же Петергоф. Сижу в котэдже. Ряд плетеных Миньонных стульев. Я — в себе, А предо мною два влюбленных Наивных глаза. То — Бэбэ. Бэбэ! Но надо же представить: Моя соседка; молода, Как я, но чуточку лукавит. Однако, это не беда. Мы с ней вдвоем за файв-о-клоком. Она блондинка. Голос чист. И на лице лазурнооком — Улыбка, точно аметист. Бэбэ печальна, но улыбит Свое лицо, а глазы вниз. Она молчит, а чай наш выпит, И вскоре нас принудит мисс, Подъехав в английской коляске, С собою ехать в Монплезир, Где франтам будет делать глазки, А дети в неисходной ласке Шептать: «но это ж… votre plaisire?…» 5
Череповец! пять лет я прожил В твоем огрязненном снегу, Где каждый реалист острожил, Где было пьянство и разгул. Что ни учитель — Передонов, Что ни судеец — Хлестаков. О, сколько муки, сколько стонов, Наивно-жалобных листков! Давно из памяти ты вытек, Ничтожный город на Шексне, И мой литературный выдвиг Замедлен по твоей вине… Тебя забвею. Вечно мокро В твоих обельменных глазах, Пускай грядущий мой биограф Тебя разносит в пух и прах! 6
О, Суда! голубая Суда! Ты, внучка Волги! дочь Шексны! Как я хочу к тебе отсюда В твои одебренные сны! Осеверив свои стремленья, Тебя с собой перекрылив К тебе, река моя, — оленья За твой стремительный извив. Твой правый берег весь олесен, На берегу лиловый дом, Где возжигала столько песен Певунья в тускло-золотом. Я вновь желаю вас оперлить, Река и дева, две сестры. Ведь каждая из вас, как стерлядь: Прозрачно-струйны и остры. Теките в свет, душой поэта, Вы, русла моего пера, Сестра-мечта Елисавета И Суда, греза и сестра! Петербург
Декабрь. 1912
Колье рондо
Александру Толмачеву
1
В мимозах льна, под западные блики, Окаменела нежно влюблена, Ты над рекой, босая и в тунике, В мимозах льна. Ты от мечтаний чувственных больна. И что-то есть младенческое в лике, Но ты, ребенок, слабостью сильна Ты ждешь его. И кличешь ты. И в клике Такая страстность! Плоть закалена В твоей мечте. Придет ли твой великий В мимозы льна?