Должен сказать, что когда я пишу «мы» по отношению к летчикам, участвовавшим в этом бою, то здесь, очевидно, сказывается привычка ассоциировать себя с летчиками нашей эскадрильи. В это время я находился на земле и лежал в фанзе, охваченный первым приступом тропической малярии, которая потом преследовала меня много лет. Японским истребителям помогала «пятая колонна», состоящая из китайских малярийных комаров. Они вывели из строя больше наших летчиков, чем противник. Я лежал под теплым одеялом, меня колотило, температура была до 40 градусов, а губы обметало язвами. Тем не менее, услыхав гром боя, я вышел на порог фанзы. Должен сказать, что когда смотришь снизу, то особенно заметно преимущество японских истребителей. Они прилетели к нам на аэродром Гуйлин, преодолев расстояние в несколько сот километров и вели бой, сбросив подвесные бензобаки, сделанные из картона, которые цеплялись для дальнего полета. Их истребитель И-98 с убранными шасси порой достигал скорости в 500 километров, а наша морально и физически устаревшая этажерка И-15 БИС «лаптежник» с неубирающимся шасси, в самых благоприятных условиях и без дополнительных подвесных баков, развивала скорость лишь до 300 километров.

Возможно, когда на заводском аэродроме идеально сделанную модель в идеальных метеорологических условиях, испытывал какой-нибудь ас, то она давала и больше. Но мы то летали в реальных боевых условиях. Как я уже писал, разительной была разница и на вертикали: за боевой разворот И-15 БИС мог набрать максимум полкилометра высоты, а И-98 более 700 метров, а этот элемент, неоконченная петля Нестерова, из которой переходишь в горизонтальный полет переворотом через крыло, что похоже на знаменитый иммельман, только с наклоном, нередко имеет решающее значение в поединке истребителей. Я уже не говорю о погоне за японцем, делающим «свечу», которую нам приходилось вскоре прекращать. Чтобы «играть» самолетом, как призывал нас «вождь народов», одного героизма мало, нужна еще и хорошая надежная техника. А у нашего И-15 БИС одни «лапти» забирали почти четверть скорости. Этот самолет к тому времени давно заслужил почетную отставку.

Кстати, одна из японских бомб во время налета на Гуйлинский аэродром прямым попаданием угодила в стоящий на земле самолет И-15 БИС нашего командира Грини Воробьева, который по причине сильного кашля прятался в убежище. Самолет разнесло в мелкие клочья, что очень обрадовало Гриню, имевшего теперь все основания для досрочного отъезда на Родину. Как я уже упоминал, Супруна и Гриню забрал главный военный советник Качанов, который передал нам приказ лететь обратно, на Чунцин. Чан-Кай-Ши испугался, что японцы перемолотят его и без того немногочисленную авиацию, и столица останется без прикрытия. Нам предстояло лететь через горы. После короткой подготовки, 27 декабря 1939 года, мы, завершив свой рейд на юг, в котором потеряли товарища — пустились в обратный путь. Следуя за «Сикорским», мы перелетели первый горный хребет и благополучно приземлились на промежуточном аэродроме Джи-Дзян. Утром 28 декабря погода резко ухудшилась, нависшая облачность принесла беспрерывные двухнедельные дожди. А как всегда под завесой дождя, можно было немножко осмотреться и познакомиться с жизнью Китая. Путь в Чунцин был нам заказан — не лететь же через уже упоминавшиеся мною горные хребты в непогоду, на верную гибель. Правда, Степа Супрун и Гриня Воробьев вместе с главным военным советником Качановым, еще успели проскочить на Чунцин, под самым носом у надвигающейся непогоды в день нашего прилета в Джидзян. Больше мы этих отважных героев, видимо, решивших оставить и нам кусочек боевой славы, в Китае не видели. Расчет был прост: нужно вернуться первым героем, чтобы собрать пенки, ведь когда героев возвращается много — пряников на всех не хватает. Впрочем, без них воздух стал явно чище.

Честно говоря, в Джидзяне мы основательно скучали. Это захолустный провинциальный китайский городок, где нас поселили в одноэтажной, ветхой фанзе аэродромной службы. Ночи здесь были длинные, а дни короткие и все время лили проливные дожди. Ребята, уже почти по полгода были оторваны от дома. Плюс ко всему весьма однообразное питание, без всяких намеков на привычный нам хлеб. От нечего делать, я занялся китайским языком. До сих пор помню, что рис по китайски — фань, курица — ти, чай — цха и другие слова. Однако, наткнувшись на иероглифы, я понял, что, хотя согласно китайскому правописанию я мужчина, чему соответствует иероглиф-фигурка человека с головой в отличие от женщины, безголовой фигурки, но китаеведом мне стать вряд ли удастся, Занялся своей комиссарской работой: каждый день читал летчикам лекции и пересказывал почти все, что мне было известно на то время. Мобилизовал на выступления и коммунистов, пока не выдохлись и они. Провел спортивные соревнования в поднимании китайской каменной, видимо еще доисторической, штанги. Потом наши летчики стали поднимать для разнообразия по китайцу, цепляющемуся на края грифа, поражая местных аборигенов своей физической мощью. Достали мяч, но и он скоро надоел. Настоящим праздником становились экскурсии на городской рынок, который, впрочем, был больше похож на нашу толкучку. Как-то мы гуляли по нему с Васей Ремневым, который, как я уже упоминал, выполнял при мне роль внутриэскадрильной рыбы — прилипалы и по ходу дела информировал об обстановке. На рынке громоздились целые горы мандаринов и апельсинов, которые были выложены огромными пирамидами, чуть ли величиной с гробницы фараона. Эти кучи не убирались на ночь и торговец жил здесь же, в небольшой хижине. Я обратил внимание на стоящих в рядок старых китаянок, которые держали в руках мешки, в которых что-то шевелилось. Из любопытства я спросил: «То-ше-чен» — «Сколько стоит?». Китаянка открыла мешок и показала маленьких щенков, стоящих по ее словам «Одно иго», то есть пятьдесят центов. Оказывается, в этом районе, как и в Корее, едят собак. Мы, конечно, осудили это непривычное для нас дело и сообщили об этом китаянке: «Циго пухо» — «Это плохо» — на что она упорствовала: «Тын хо тын хо» — «Очень хорошо». Говорят, что все познается в сравнении, и мы совершенно не имели никаких претензий к китаянке, торговавшей щенками, когда увидели рядом другую, торгующую убитыми крысами, связанными за хвосты в одну низку. Я лично видел, как бедный китаец купил две битых крысы себе на обед. Это зрелище произвело такое отвратительное впечатление, что мы немедленно покинули рынок и почти две недели не ели ничего мясного, опасаясь, как бы наши китайские друзья не всучили нам чего-нибудь эдакого. Я потребовал достать свежей рыбы, от чего китайцы сначала отговаривались, но потом стали приносить огромных карпов с красными плавниками. Двух таких карпов нам, четырем десяткам мужиков, хватало на целый день. Владелец гостиницы где-то достал банку из белой жести и принялся предлагать нам содержавшиеся в ней галеты американского производства. Галеты оказались просроченными и залежалыми. У нас разболелись желудки, и мы вместе с переводчиком отправились в город к гомеопату. Старый китаец-гомеопат продал нам три стебелька какой-то травы, которую нужно было заварить и выпить три раза. Я выпил всего один раз и выздоровел.

А в следующий раз мы посетили базар с летчиком Петром Галкиным и могли наблюдать картину, лучше всяких объяснений на словах поясняющую причину низкой боеспособности китайской армии. Уже давно по городу были расклеены правительственные приказы, обязывающие призывников определенного года рождения явиться на призывные пункты, но воинские части напрасно ждали пополнение. На призывные пункты никто не являлся. Конечно, странным было, что мы издалека прилетели защищать Китай, а сами китайцы отлынивают от призыва в армию. Более того, нам рассказывали, что губернаторы многих провинций сдавали свои территории японцам и существовали на арендную плату, которую им выдавали оккупанты. Старый Китай явно устал жить и не знал, что ему защищать и зачем. В старые меха нужно было влить молодое вино, и приход коммунистов к власти был, в общем-то, неизбежен, сколько бы не жаловался на них Чан-Кай-Ши.

Нам приходилось от него слышать, что Советский Союз напрасно помогает двум Китаям. А вот о Мао-Дзе-Дуне в ту пору ничего не было слышно. На слуху были имена Ван-Мина и красного генерала Джу-Де. Как и его политический близнец-Сталин, Мао долго был серой лошадкой, остававшейся в тени. Так вот, на наших глазах базар в Джецзяне окружили войска Чай-Кан-Ши, и все молодые мужчины были отловлены и отправлены в казармы. По рассказам ребят, в других городах с таких призывников снимали штаны и гнали их, чтобы не удрали до казармы-строения из бамбука, прикрытого соломенной крышей. Мне пришлось здесь наблюдать, как китайские крестьяне, не стесняясь всеобщего обозрения, справляли свои естественные надобности прямо посреди дороги. Переводчик называл их «Дети природы».

Наконец, 20 января 1940 года погода нам улыбнулась. Наша эскадрилья взлетела и пошла за лидером, штурмовиком, пилотируемым китайским полковником мистером Джаном, ярым антикоммунистом, который должен был нас привести к Чунцину. Когда мы перелетели три горных хребта, то следующий оказался закрыт облаками. Полковник Джан начал обходить горные вершины, окутанные облаками, и мы потеряли ориентировку. Чуть было не началась блудежка в горах, но, на наше счастье, по маршруту оказался строящийся запасной аэродром Гуйян, где мы и сели. Я уже упоминал об этом аэродроме, построенном на месте срезанной горы, высотой метров в пятьдесят. Взлетно-посадочная полоса была 1100 на 500 метров, а дальше начинались глубокие долины и овраги. Здесь нас, естественно, никто не ждал, и мы, кое-как поужинав, кое-как переночевали в этом маленьком грязном городишке, что, конечно, летчикам не рекомендуется. Нас поместили в единственный двухэтажный бамбуковый домик, который всю ночь раскачивался, грозясь завалиться. Правда, узнав, что у нас водятся деньги, нам предложили арендовать на ночь дом веселых девиц, которые находились в этом захолустье в постоянном простое. Я отказался, как ни уговаривали меня Ваня Корниенко и Петр Галкин. С одной стороны, ребята могли получить впечатления на всю жизнь, а с другой — какую-нибудь венерическую болезнь, тоже на всю жизнь. На следующий день, 21 января 1940 года, мы взяли курс на Чунцин. Наш лидер, мистер Джан, выполнявший роль штурмана, и его пилот мистер Ли, который летел с нами в Чунцин из Хами, снова увлекли нас в гористую местность и на этот раз устроили большую блудежку. Около часа мы болтались около горных вершин в поисках не закрытого облаками горного перевала. Едва нашли такой перевал, седловину среди гор, и проскочили его, как на нас обрушился дождь с грозой. Мы стали их обходить, и отклонились от своего маршрута влево, километров на двадцать, отчего проскочили свой аэродром Бешеи и реку Янцзы. Полковник Джан оказался отменно плохим штурманом, который не вносил никаких корректив в курс полета, и летел скорее наугад. Он сам заблудился и нас ввел в заблуждение.

Правда, здесь мы могли убедиться, что все в природе существует не даром. Ваня Корниенко, который вел себя, как строптивый бык, не признающий никакого ярма, и на этот раз плелся позади строя. Потому и увидел в разрыве облаков корпуса завода иностранной кампании, на крыше которой был большой знак в виде древнегреческой омеги. А отсюда до Бешеи было пять минут лета, курсом на 180 градусов. Иван откололся от нашей группы и вскоре совершил посадку на Бешеи.

А наши приключения продолжались. Мистер Джан, за которым летели наших десять самолетов, проскочил Чунцин на целых 135 километров к северу. Мы окончательно заблудились, горючее было на исходе — оставалось по 20 литров. Начинались сумерки, а кругом гористая местность. В последнюю минуту на нашем маршруте встретился маленький китайский городок Найнин, и мы, поняв, что спасение утопающих дело рук самих утопающих, бросили мистера Джана и стали кружиться над городком, возле которого протекала река средней величины, левый берег которой выглядел, как отмель, покрытая мелкой галькой, довольно ровная, уклон в сторону воды не превышал десяти градусов. Длина этой отмели с воздуха определялась примерно в 1000 метров, а ширина метров-200. Эта отмель блеснула надеждой на спасение. Мы стали в круг над ней, рассчитывая, есть ли возможность для посадки. Первым решился Коля Кузьмин у которого горючее почти закончилось. Колеса шасси его самолета попрыгали на мелких каменных валунах и остановились. За ним благополучно сели и все прочие, за исключением Кости Коккинаки, у которого от удара о крупный валун сломался хвостовой костыль — отлетел напрочь.