Наступил кратковременный отдых в Чунцине. Срок командировки приближался к концу, и мы писали наградные листы на летчиков и техников, совершивших боевые подвиги в борьбе с японскими агрессорами. Чтобы не отвлекаться по этому поводу позже, хочу сразу сказать, что никто из бравых пилотов нашей лихой эскадрильи никаких наград не получил. А ведь еще год-два назад наверняка прокалывали бы гимнастерки под винты орденов. Но мы то ладно, а вот Иван Карпович Розинка действительно погиб геройски, уж его то семье могли вручить, как слабое утешение, кусочек металла, покрытого эмалью. О порочной системе торговли орденами, которая существовала от Гражданской до Афганской войн в нашей армии, известно мало. Например, в Афганистане нередко награждали в зависимости от тяжести ранения — чтобы получить Красную Звезду, рекомендовалось потерять руку или ногу, я еще об этом расскажу. Так, что потомкам советую не засматриваться на биографии признанных героев, а больше нести цветы к братским и безымянным могилам. Такой безнаградный конец нашей командировки я объясняю несколькими причинами. Во-первых, к началу войны интернационалистический пыл нашего руководства стал угасать. Уже десятки лет мы, как в прорву, посылали, нередко теряя, лучших людей и лучшую технику в пожар мировой революции, но он не только не разгорался от жертв, приносимых на ее алтарь, а заметно угасал. Франко задавил Испанскую Республику, в Китае коммунисты продолжали оставаться, практически, на задворках политической авансцены. А жизнь показала, что не до жиру, быть бы самим живу. Наша огромная армия с колоссальным трудом и потерями, иногда впадая просто в отчаяние и демонстрируя образцы глупости, невиданной даже во времена крепостнической царской армии, сумела почти за полгода едва справиться с крошечной финской армией, организованной по-европейски и хорошо подготовившейся к войне в зимних условиях. Вину свалили на Ворошилова, и наркомом обороны стал маршал Тимошенко, который смотрел на все, делавшееся при Ворошилове, скептически, в том числе и на посылку авиации в Китай. Так что ветер переменился. А рецепт, прописанный одним из военных «гололобых буйволов» — маршалом Тимошенко Красной Армии, был прост: по возможности больше людей постричь налысо, за чем следили с фанатической ревностностью, и загнать, даже офицеров-летчиков, в казармы. Так мы остались без наград.

Впрочем, не все. Степа Супрун, всегда тонко чувствовавший обстановку и появившийся в Москве раньше всех, по его рассказу, побывал даже на даче Сталина, в районе подмосковного Перхушково, и вместе с самим вождем и другими членами Политбюро попивал чаек с вареньем, живописуя метеоритные трассы своего пушечного истребителя, без разбору разящего японцев в китайском небе. Степе присвоили звание Героя Советского Союза, а его приятелю и адъютанту, а также верному собутыльнику Косте Коккинаки выдали орден Красной Звезды. Наши же наградные листы маршал Тимошенко не стал передавать в наградной отдел Верховного Совета СССР, заявив, что хватит барахла, которое мы привезли. Это, видимо, была информация кого-то из наших прославленных асов. Конечно, если бы этим бумагам можно было приделать «ноги», и на дачу Сталина, охраняемую «синеголовыми», поступила надлежащая информация, то дело могло бы обернуться по другому.

Бог с ним, с наградами лично для себя, но за ребят было обидно, и после возвращения домой, я решил побывать у Супруна и Коккинаки, напомнить о людях, которых, уж не знаю, считали ли они боевыми товарищами. Но как никак Степа был членом правительства. И я пошел к нему по указанному мне адресу, в сером доме с левой стороны улицы Горького, если спускаться к Манежной площади. В трехкомнатной квартире, весьма бедно меблированной, я застал его мать и сестру. Мать, разговаривавшая по-украински, в агрессивном сельском стиле, знакомом мне по Кубани, стала удивляться, что я не знаю о пребывании Степана на аэродроме в Щелково, где он живет постоянно и в Москве почти не бывает. Я сел на электричку и поехал в Щелково. Приехал к вечеру. Степана дома не было, но ждать долго не пришлось. Подкатила «эмка», за рулем которой сидел наш доблестный «ас». Мы тепло поздоровались и поднялись в трехкомнатную квартиру Степана, меблированную целой батареей пустых бутылок, в основном из под вина и коньяка. Не приученный с детства к отечественной традиции, Степан не признавал водку. Эту его особенность я знал еще по Китаю. На голом, покрытом газетами столе, мы распили бутылку кислого вина, которую нечем было закусить. Из мебели еще можно было отметить двухспальную металлическую кровать и дермантиновый диван. Я сообщил Степе, что ребята обижаются: прошло уже несколько месяцев после нашего возвращения из Китая, а о наградах ни слуху, не духу. Хотя он сам получил Героя.

Степа глубокомысленно ответил, что да, Героя он получил, но ведь был на приеме у самого Сталина. Степа любил подчеркнуть, что он птица другого полета, не нам чета. Он орел, а мы куры. Правда, в воздушных боях бывало наоборот, но в бою свои порядки, а в московских высших сферах — свои. Степа не без гордости показал еще и высший китайский орден, который ему и его верному порученцу Косте втихомолку схлопотала мадам министр авиации Китая. Этот орден, помещавшийся в аккуратной коробочке, представлял из себя примерно граммов сто золота в форме креста, в центре его — голубая эмалевая многорогая звезда с изображением на ней свастики наоборот, что по китайским понятиям должно было приносить счастье.

Степа важно показывал мне орден и, ей Богу, искренне гордился им, даже и мысли не допуская, что этой своей наградой обидел летчиков нашей эскадрильи. Да разве живет чувство товарищества в армии, построенной на холопских и холуйских принципах? Вообще-то, в то время существовал порядок, согласно которому все иностранные награды, привозимые в Союз, полагалось сдавать в пользу нашего государства, получая взамен отечественные, но Степа, да и Костя, не спешили. Наши бравые асы-испытатели еще и не выехали в Китай, а им уже было запрограммировано стать героями. А мы, дураки, старались. Недаром говаривал Вася Ремнев: «Пантелеевич, на черта нам эти китайцы. Розинка погиб, и других могут перебить. Давай воевать потихоньку, чтобы не нести потери. Пусть китаезы дерутся сами». Как ни печально, Вася, который хорошо понял нашу систему и принципы ее работы по распределению на героев и дураков, был во многом прав. Но мы все равно старались и сражались честно.

Когда мы улеглись спать в щелковской квартире Степана — я на дермантиновом диване, начался телефонный перезвон. Звонили женщины, которые подобно китайским прожектористам, утерявшим из вида японский бомбардировщик, также потеряли из вида нашего доблестного полового аса. Степан вдумчиво объяснял: «Сегодня не могу, ну никак не могу — друг приехал. Честное слово не вру», а потом закричал: «Пантелеевич, иди к телефону!». Напористый женский голос, звучащий в черной трубке, не желал слышать никаких моих подтверждений и настаивал, что я, наверное, вру. Эта женщина почему-то представлялась мне с мелкими, очень острыми зубами и длинным язычком. Через полчаса позвонила другая…

Утром Степка заверил меня, что ребята в эскадрилье могут быть спокойны, награды у них в кармане. Он, Степан Супрун, примет все меры, чтобы протолкнуть наши наградные листы куда следует. Примерно таким же вдумчивым тоном Степан разговаривал с женщинами, которые ему звонили, успокаивая их и что-то обещая. Он взял свою «эмку» со стоянки, подвез меня к рампе, где останавливалась московская электричка, и проводил натощак. Когда мы прощались, я заметил на лице Степы выражение искреннего облегчения. Сцену: «проводы боевого товарища», отнюдь не входящего в число «нужных людей», он честно довел до конца, сохранив свое реноме боевого пилотяги. Степина «эмка» покатила в сторону летной столовой, а меня электричка унесла в сторону Москвы. Конечно, не увидели мы никаких наград, да и сам Степа вскоре врезался в смоленские болота. Кстати, мой друг Саша Чайка погиб как раз на этом самом истребителе МИГ-3, которому Степан давал путевку в жизнь.

Но вернемся в Чунцин зимы 1940 года. Сразу после нашего возвращения с юга, на аэродроме Гуаньба появился молодой китаец, который с трудом перемещался с палочкой. Сначала я его не узнал, но он издалека принялся радостно звать меня: «Мистер Бенов, мистер Бенов!» Я узнал в нем мистера Вана, своего переводчика, которого ко мне прикрепили сразу после нашего появления в Китае. Это был студент лет 23-х, изучавший русский язык, очень покладистый и благожелательный по характеру парень, сын мелкого китайского феодала. Он плохо говорил по-русски, но очень хотел освоить наш язык, после чего собирался поехать в Москву, окончить университет — поскольку это бесплатно. А учеба на Западе не по карману сыну даже всякого феодала. Ван собирался также жениться на русской женщине. Я учил его русскому языку, а он меня китайскому, скажу не без гордости, отмечая мои успехи. За время командировки я запомнил несколько сот китайских слов, например, научился считать по-китайски до десяти и довольно свободно общался с китайцами на аэродроме. Месяца через два после нашего приезда в Китай, с мистером Ваном случилась беда: он сорвался с подножки грузовика, на котором ехали наши летчики с китайскими переводчиками, и машина задним колесом проехала по его ноге. Был поврежден и таз. Китайцы относятся к таким происшествиям философски. Они оттащили Вана с дороги и оставили его лежать на обочине. Когда мне об этом сообщили, я взял «Форд» и вскоре мы с мистером Шемо были на месте происшествия. Бедный Ван стонал, из его ноги торчали обломки костей. Мы погрузили его в «Форд» и отвезли в американский госпиталь, который имелся в Чунцине. Там сразу возник вопрос о плате за лечение. Я отдал первый взнос, 150 долларов, и мистера Вана покатили на операцию. Потом я навещал его в палате и снова вносил некоторые суммы из своих средств, за лечение. Я знал, что жалование мистера Вана составляет всего 50 долларов в месяц, а его родня живет далеко. И вот теперь этот самый мистер Ван ковылял с палочкой. Конечно, он сердечно благодарил меня за помощь и говорил, что его отец, китайский феодал, сказал ему, что так могли поступить только русские, истинные друзья китайцев. Англичанин, француз или американец не обратил бы на китайца внимания. Очевидно, это была обычная азиатская лесть, но слушать ее было приятно. Между прочим, деньги он мне вернул, отец выслал ему довольно крупную сумму.