После горячки скоротечного боя меня стали мучить сомнения: почему бомбардировщики ушли в район Пирятина и Прилук, где базировались наши бомбардировщики ДБ-ЗФ? Как всегда, интуиция говорила правду, и в душе моей воцарилось смятение и ожидание каких-то больших неприятностей. Я позвонил по телефону на командный пункт дивизии и рассказал о своих сомнениях. В обычной, хамской манере, считавшейся в Красной Армии признаком хорошего командного тона, Зеленцов сообщил, что я плохой воин и командир, у которого только и могли возникнуть сомнения по поводу того, были ли атакованные самолеты немецкими «Хенкелями». Я проглотил эту горькую пилюлю и стал понемногу успокаиваться, уж очень много безапелляционной уверенности, свойственной дуракам, желавшим отличиться, было в тоне Зеленцова.

Мы начали латать наши машины, в которых было до 20 пробоин от огня бортовых пулеметов противника. Но к вечеру меня позвали к телефону, и с командного пункта дивизии сообщили, что мы атаковали свои ДБ-ЗФ, шедшие с боевого задания на свою базу в Прилуки. Результат наших «подвигов», совершенных по наводке командовавших идиотов, были следующими: два стрелка-радиста получили осколочные ранения, один бомбардировщик сильно искорежен, а три прочих подлежат капитальному ремонту. По приказу командира 36-ой истребительно-авиационной дивизии, который послал нас атаковать «противника», я был отстранен от командования эскадрильей и вызван в Киев на командный пункт дивизии для расследования «ЧП».

Утром 26 июня 1941 года я сдал командование эскадрильей старшему лейтенанту Михаилу Степановичу Бубнову и прибыл в Киев на командный пункт дивизии, который разместился в полуподвальном помещении на улице Полупанова, 15. Характерно, что с самого начала образования Красной Армии отношения между подчиненными и начальниками в ней приобрели самый хамский и жлобский характер, лишенный всяких признаков морали, чести, совести или достоинства. Начальник должен был быть всегда прав, а подчиненных всегда следовало представлять дураками и тупицами, несущими всю тяжесть ответственности за все неудачи. Зеленцов, действовавший в лучших красноармейских традициях и прекрасно понимавший, что его рыло полностью в пуху, принялся искать выход в том, что принялся грубо и вульгарно кричать на меня, оскорбляя и угрожая судом военного трибунала, а также расстрелом за то, что я атаковал строй своих самолетов.

Должен сказать, что все эти малопочтенные качества надежно держали Зеленцова на плаву в нашей доблестной и хамской армии. После войны мне пришлось видеть Зеленцова на курсах командиров дивизии в академии Монино, в звании генерал-майора, глубокомысленно рассуждавшего на ходу с коллегами о чем-то серьезном.

Однако испугать меня, уже обтесавшегося в боевых условиях, к чему стремился Зеленцов, было не так легко, и я, не теряя присутствия духа, довольно резко напомнил ему, что я выполнял его приказ, зафиксированный в журнале боевых действий нашей эскадрильи. Это могут подтвердить и другие летчики. Зеленцов продолжал орать, утверждая, что я его неправильно понял, а потом понес обычную ахинею, по поводу того, что нужно думать, соображать, мыслить. Во время всего этого скандала в комнату вошел неизвестный генерал-политработник, слышавший наш разговор и приказавший Зеленцову отпустить комиссара Панова. К вечеру, голодный как волк, я возвратился в свою эскадрилью.

А на следующий день, 27 июня, возвратился из Черновцов наш командир Вася Шишкин и я, естественным путем, приступил к своим комиссарским обязанностям. Конечно, не очень приятно было вспоминать, что совсем недавно тебя твои же начальники оболгали и обругали, и даже не поинтересовавшись, ел ли что-нибудь летчик, который добирался до Киева и обратно на попутных машинах и которому завтра снова в бой, выгнали из штаба. А Вася Шишкин рассказал страшные вещи. Новый, современный самолет, который он должен был пригнать в нашу часть для переучивания, сгорел вместе с прочими, построенными крыло к крылу на аэродроме города Черновцы, в первый же день войны. «Мессершмитты» пикировали по ним, как на учениях, били из пулеметов и пушек системы «Эрликон», совершенно беспрепятственно внося поправки, ориентируясь по пулеметным и пушечным струям, в результате чего попадали по бакам, полным горючего, и скоро превратили весь аэродром в большой пылающий костер.

Судя по его рассказу, я сделал вывод, что немцы намного посильнее и понаглее японцев, которые никак не могли разбомбить нашу эскадрилью на аэродромах в Китае. На обратном пути Вася попал в хаос отступления наших войск на восток и был полон душераздирающих впечатлений. Да и нам не пришлось долго ждать. Уже первого июля 1941 года мы получили боевой приказ на выполнение совершенно не свойственной нам задачи: нанести бомбовый удар по колонне танков противника, почему-то оказавшейся в районе того самого села Кочерово, недалеко от города Брусилов, где был наш аэродром «подскока». Приказ этот передал заплетающимся языком тот же командир дивизии Зеленцов. Должен отметить, что наши командные кадры, ошеломленные разницей между довоенными фильмами и действительным развитием событий, получили сильнейший стресс, который глушили подобно папуасам, дорвавшимся до огненной воды, большими порциями водки. Во время разноса, который устроил мне Зеленцов, от него тоже несло спиртным. Я даже не выдержал и спросил, как он может напиваться в такое время, находясь на посту командира дивизии. На что Зеленцов ответил мне аргументацией бытового алкоголика: «А что особенного — я обедал!»

Но приказ есть приказ, и мы начали продумывать, как превратить нашу, явно не приспособленную для этого, «Чайку» во фронтовой штурмовик. Выяснилось, что мы можем подвесить на наш самолет по две бомбы ФАБ-50 — фугасная авиационная бомба, пятидесятикилограммовая, или две АО-25 — авиационная осколочная двадцатипятикилограммовая, и бомбить ими противника с пикирования. О том, что наши деревянные машины будут разлетаться в клочья при первом же удачном попадании пушек противника, думать не хотелось. На боевое задание эскадрилья вылетела в количестве 12 самолетов под командованием Василия Ивановича Шишкина. Бомбы предстояло бросать без прицелов, которых не было на наших «Чайках», на глазок. Появившись над хорошо знакомым нам селом Кочерово, мы действительно обнаружили, что по нему, как тараканы по столу, усеянному огрызками, расползлись немецкие танки: одни стояли на улицах, другие заняли позиции в садах и огородах, где экипажи их наскоро маскировали. Должен сказать, что боевая техника противника под самым Киевом произвела на нас ирреальное впечатление. Только что нас приучали к мысли, что в случае начала войны наши танки пойдут грозным маршем — гремя огнем, сверкая блеском стали под командованием Климки Ворошилова, куда прикажет товарищ Сталин. А выяснилось, что через несколько дней после начала войны немецкие танкисты по-хозяйски устраивали свои машины неподалеку от Киева. По команде Васи Шишкина мы перестроились в правый пеленг на высоте примерно 1000 метров и начали бросать с пикирования бомбы по танкам противника — все занимались этой боевой работой первый раз в жизни. Не стану врать — я не видел, чтобы хотя бы одна наша бомба поразила цель — это было мудрено при таком техническом уровне исполнения. Зато нам досталось — с танков велся сильный зенитный огонь. Стоило нам отлететь километров на десять от цели, как один из наших летчиков, Владимир Евладенко, покинул самолет и на парашюте опустился на землю. На следующий день он возвратился в эскадрилью, доложив, что его подбила зенитка. Хотя, честно говоря, эта версия вызывала у нас сомнение. Было хорошо известно, что младший лейтенант Евладенко не большой любитель летать, а теперь он стал «безлошадным».

Следующие два дня мы барражировали над Киевом, так и не встретив бомбардировщики противника. А уже третьего июля 1941 года наша третья эскадрилья получила боевой приказ произвести воздушную разведку войск противника в районе шоссейных дорог: Киев-Ирпень-Житомир-Новоград Волынский. Это было серьезное боевое задание с большим объемом работы. На него вылетели двое: я, как командир группы, и старший лейтенант М. С. Бубнов. Метеорологические условия были неважными: облачность 8-10 баллов при высоте облаков 1100 метров. Местное время 16 часов.