Гавальда Анна
Шрифт:
И бутылку по дороге.
Алексис подвинулся, освобождая ему место.
– Смотри, какое небо… Сколько звезд…
– …
– А через несколько часов снова рассветет.
Молчание.
– Зачем ты приехал, Шарль?
– Отдаю долг памяти.
– А что я играл для Нуну? Не помню…
– Все зависело от того, как он был наряжен… Когда на нем был тот идиотский плащ…
– Знаю! «Розовую пантеру»… Манчини…
– А когда он принимал душ и мы видели его волосатую грудь, выход гладиаторов на арену…
– До… До-Соль…
– Когда он являлся в своих кожаных шортах… Те, что с вышитыми желудями на передних карманах, и мы умирали со смеху, на этот случай у тебя в запасе была баварская полька…
– Ломанна…
– Когда он пытался заставить нас делать уроки, ты затягивал ему мотивчик из «Моста над рекой Квай».
– Он его обожал… Совал указку подмышку и слушал так серьезно…
– Когда ему удавалось с первого раза вырвать у себя из уха волосок, ты выдавал «Аиду»…
– Точно… Триумфальный марш…
– Когда он нас доставал, ты изображал сирену скорой помощи, которая увозит его в больницу. Когда мы безобразничали, и он запирал нас в твоей комнате до прихода Анук – уж она-то с вами разберется, – ты трубил что-нибудь жалостливое из Майлза прямо в замочную скважину…
– «Лифт на эшафот»?
– Вот-вот. А когда он гонялся за нами, чтобы отправить в ванную, ты запрыгивал на стол и исполнял «Танец с саблями»…
– Помнится, с ним я страшно намучился… Ни хрена у меня не получалось…
– А когда нам хотелось конфет, то специально для него ты брался за Гуно…
– Или за Шуберта… Зависело от того, сколько мы хотели получить… Когда он выкидывал эти свои глупые фортели, я добивал его «Маршем Радецкого»…
– Вот этого я не помню…
– Да как же… Пум-пум – это Штраус. Шарль улыбнулся.
– Но больше всего он любил…
– Вот это… – продолжил Алексис, насвистывая.
– Да… Тогда можно было просить все, что угодно… Он готов был даже подделать подпись моего отца в дневнике…
– La Strada…[149]
– Помнишь? Он повел нас смотреть этот фильм на улицу Ренн…
– И потом мы дулись на него целый день…
– Ну да… Ничего не поняли… Мы-то с его слов ожидали что-то вроде «Новобранцы сходят с ума»…[150]
– И как же мы были разочарованы…
– И какие же мы были идиоты…
– Ты вот тут удивлялся только что, но кому, по-твоему, я могу об этом рассказывать? Ты сам кому-нибудь рассказывал?
– Никому.
– Вот видишь! Про Нуну рассказать невозможно, – добавил Алексис, прокашливаясь, – это надо было видеть.
Ухнула сова. И что же? Пора кончать этот разговор!
– Знаешь, почему я тебя не предупредил?
– …
– О похоронах…
– Потому что ты говнюк.
– Нет. То есть да… Нет. Потому что я хотел, чтобы она хоть раз принадлежала только мне.
– …
– С первого же дня, Шарль, я… Я страшно ревновал… Вообще-то я…
– Давай, продолжай… Расскажи-ка мне… Мне и впрямь интересно узнать, как это ты из-за меня к примеру сел на иглу. Удобные оправдания собственной гнусности, я всегда тебе поражался…
– В этом ты весь… Одни слова…
– Странно, а мне-то казалось, что ты вообще подзабыл, что у тебя есть мать… И если не ошибаюсь, под конец она вообще осталась как будто одна…
– Я ей звонил…
– Потрясающе! Ладно, я иду спать… Я так устал, что не уверен, смогу ли вообще заснуть…
– Ты знал ее только с хорошей стороны… Когда мы были детьми, это тебя она смешила, а я мыл сортир и таскал ее до кровати…
– Сортир мы с тобой иногда и вместе мыли, – прошептал Шарль.
– Она из тебя сделала пуп Земли. Ты был самый умный, самый способный, самый интересный.
Шарль встал.
– Видишь, какой я распрекрасный друг, Алексис Ле Мен… Напомню тебе кое-что, чтобы ты мог спокойно рассказывать детям, как старый трансвестит пародировал Фреда Астера[150_1], а мы с тобой писались от смеха, – напомню тебе, что я, такой замечательный, бросил ее еще раньше, чем ты, бросил, как последний негодяй, и даже ни разу не позвонил… И вряд ли этот твой распрекрасный друг пришел бы на ее похороны, если бы ты даже проявил великодушие и предупредил бы его: потому что он так много работал, был так умен и талантлив, что стал человеком очень занятым и полным кретином. Ну, а теперь спокойной ночи.