Гавальда Анна
Шрифт:
Алексис пошел за ним.
– Значит, и ты знаешь…
– Ты о чем?
– Чего это стоит – сбрасывать груз на дно…
– …
– Жертвовать частью жизни, чтобы выплыть.
– Жертвовать… Частью жизни… Ну и выражаешься ты, продавец эскимо, – усмехнулся Шарль, – да мы ведь абсолютно ничем не жертвовали! Мы просто струсили… Да, «мы трусы», пожалуй, не столь шикарно звучит… Не столь пафосно… Особенно не подудишь, да? – и, приблизив большой палец к указательному: – малюсенький такой мундштук… Самый маленький…
Алексис покачал головой.
– И как же ты любишь заниматься самобичеванием… Правда, тебя воспитывали Святые Отцы… Я и забыл… Между нами – огромная разница, и знаешь, в чем она заключается?
– О да, – высокопарно изрек Шарль, – я знаю. В твоих великих Терзаниях! С большой буквы «Т», вкупе с не менее глобальным торчем, очень удобно, заметь. И что ты хочешь, чтобы я тебе ответил?
– А разница в том, что тебя воспитали люди, чтившие много всего, а меня – женщина, не верившая ни во что.
– Она верила в жиз…
Шарль оборвал себя на полуслове. Слушком поздно…
– Конечно. Достаточно вспомнить, что она с ней сделала…
– Алекс… Я все понимаю… Я понимаю, тебе надо поговорить об этом. Заметно, что к разговору ты подготовился, видать, долго репетировал… Я даже думаю, не за этим ли ты послал мне зимой столь пылкое послание… Чтобы свалить на меня все, что не удается сбросить на дно…
Но я не тот, кто тебе нужен, ты понимаешь? Я… слишком замешан в этом деле. Не могу я тебе помочь. И не потому, что не хочу, а потому, что не могу. У тебя хоть дети есть, ты… А я… я пойду спать. Передавай от меня привет своей укротительнице.
Открыл дверь в свою комнату:
– И вот еще что… Почему ты не отдал ее тело науке, ведь она столько раз заставляла тебя это обещать?
– Послушай, эта чертова больница! Тебе не кажется, что она и без того достаточно для них сде…
Он сломался.
Покачнулся, откинулся навзничь:
– Что я сделал, Шарло? – Зарыдал он, – скажи, что я сделал?
Шарль не мог нагнуться, ни тем более встать на колени. Дотронулся до его плеча.
– Кончай… Я тоже несу черт знает что. Если бы она действительно этого хотела, она бы оставила тебе записку.
– Она оставила.
Боль, тревога, бессмертие, обет. Отнял руку.
Алексис изогнулся, достал бумажник, вынул оттуда вчетверо сложенный белый листок, встряхнул его и прокашлялся:
– Мой любимый…
Снова всхлипнул и передал листок Шарлю. Тот был без очков и сделал шаг к своей комнате, где горел свет.
В этом не было необходимости.
На листке больше ничего не было.
Выдыхал долго и глубоко.
Чтобы одна боль заглушила другую.
– Видишь, во что-то она все-таки верила… – Знаешь, повеселевшим тоном добавил он, – я бы с удовольствием подал тебе руку и помог подняться, да вот только сам сегодня утром под машину попал…
– Ты меня достал, – улыбнулся Алексис, – вечно тебе надо быть лучше всех.
Ухватился за край его пиджака, подтянулся и встал рядом с ним, сложил письмо и удалился, подражая пискливому голосу Нуну:
– Ну-ка, мои цыпочки! Живо! Баиньки!
Шарль доплелся до кровати, рухнул на нее бесформенной массой, ай, больно, и подумал, что прожил самый длинный день в своей…
Уже спал.
4
Где это он?
Что это за белье? Что за гостиница?
Узорчатые занавески вернули его к действительности. Ах да… Кло-дез-Орм…
Полная тишина. Посмотрел на часы и сначала подумал, что держит их вверх ногами.
Четверть двенадцатого.
Впервые в этом веке он просыпается так поздно…
Перед дверью лежала записка: «Мы не стали тебя будить. Если не хватит времени зайти в школу (напротив церкви), оставь ключ соседке (зеленая калитка). Обнимаю».
Полюбовался обоями в туалете, туалетной бумагой, подобранной в тон к пасторальным сценкам на стене, сварил себе кофе и застонал перед зеркалом в ванной.
За ночь лама подрумянилась… Появились новые оттенки лилового с зеленоватым отливом… Очень хотелось плюнуть в эту рожу, но не стал, воспользовался бритвой Алексиса.
Сбрил то, что было возможно, и тотчас пожалел. Стало еще хуже.
Рубашка воняла тухлятиной. Надел свою молодежную тенниску с крокодильчиком и почувствовал себя на удивление счастливым. Хоть и растянутую, заношенную, с обтрепанным, обвисшим подолом, он все равно узнал ее. Это был подарок Эдит. В то время они еще дарили друг другу подарки. Вот купила тебе тенниску, взяла белую, ты ведь так любишь классику, и вот теперь, чуть ли не тридцать лет спустя, он почувствовал к ней благодарность за ее дурацкую принципиальность. К его сегодняшней физиономии другой цвет никак бы не подошел…