— Что-то давненько Барковича не слышно, — сказал он, пытаясь вывести Пирсона из его смертельной сосредоточенности — слишком это было похоже на Олсона.

— Ага. Говорили, у него нога одеревенела, когда мы шли через Огасту.

— Правда что ли?

— Так мне сказали.

Гэррети внезапно захотелось вернуться назад и посмотреть на Барковича. Его сложно было найти в темноте, и Гэррети заработал предупреждение, но в конце-концов обнаружил его в арьергарде изрядно поредевшего эшелона. Баркович, хромая, торопился вперед, его лицо было неестественно напряжено. Он так сильно зажмурил глаза, что со стороны казалось, будто у него в каждой глазнице вместо глаза монетка. Куртку он где-то оставил. Сейчас он беседовал сам с собой тихим, напряженным, монотонным голосом.

— Привет, Баркович, — сказал Гэррети.

Баркович дернулся, споткнулся и получил предупреждение... третье предупреждение.

— Ну вот! — сердито заорал Баркович. — Видишь, что ты наделал?! Что, довольны теперь — ты и твои с понтом друзья?

— Выглядишь не очень, — сказал Гэррети.

Баркович лукаво улыбнулся:

— Это все часть моего Плана. Помнишь, я говорил тебе о Плане? Не поверил мне. Олсон не поверил. Дэвидсон тоже. Гриббл тоже. — Голос Барковича снизился до влажного шепота, несущего в себе споры слюны. — Гэррети, я стаанцевал на их могилах!

— Болит нога? — тихо спросил Гэррети. — Скажи, ужасно все это.

— Всего тридцать пять осталось. Все они сегодня уйдут. Вот увидишь. Когда взойдет солнце, на дороге и дюжины не останется. Вот увидишь. Ты и твои мерзкие чванливые друзья, Гэррети. Все подохнут к утру. К полуночи.

Гэррети вдруг почувствовал себя очень сильным. Он знал, что Баркович скоро уйдет. Ему хотелось сорваться в бег, забыв о ноющих почках, спине и разрывающихся от боли ступнях, побежать и сказать МакФризу, что ему удастся сдержать свое обещание.

— Что ты попросишь? — громко спросил Гэррети. — Когда победишь?

Баркович заухмылялся радостно, словно ждал этого вопроса. В неверном свете казалось, будто его лицо морщилось и сжималось, словно его били и мяли гигантские руки.

— Пластиковые ноги, — прошептал он. — Плааастиковые, Гэррети. Эти отрежу, ну их на хер, если шуток не понимают. Я надену новые пластиковые ноги, а эти засуну в стиральную машину и буду смотреть, как они там крутятся, крутятся, крутятся...

— Я думал, может ты попросишь друзей, — грустно сказал Гэррети. Неистовое ликование волной прокатилось по нему сверху донизу, да так, что аж дыхание перехватило.

— Друзей?

— Ну, потому что их у тебя нет, — с жалостью в голосе сказал Гэррети. — Мы ведь все с радостью посмотрим, как ты умрешь. Никто не будет скучать по тебе, Гэри. Может, я в тот момент буду идти рядом и успею плюнуть на твои мозги, когда их вывалят на дорогу. Очень может быть. Может быть, мы все так сделаем.

Это безумие, безумие, голова улетает, в точности как когда он ударил Джимми дулом пневматической винтовки, кровь... Джимми... его накрывает бешенство, примитивная честность ярости.

— Не надо меня ненавидеть, — заныл Баркович, — зачем вы хотите меня ненавидеть? Я не хочу умирать, точно также как и все вы. Чего вам надо? Вы хотите, чтобы я извинился? Я извинюсь! Я... Я...

— Мы все плюнем на твои мозги, — с ноткой безумия в голосе повторил Гэррети. — Ты тоже хочешь меня потрогать?

Баркович смотрел на него в замешательстве, взглядом обескураженным и пустым..

— Я... Извини, — прошептал Гэррети. Он поспешил прочь, чувствуя себя униженным и грязным. Черт бы тебя побрал, МакФриз, зачем? Зачем?

Внезапно прогремели выстрелы, и сразу двое упали мертвыми на дорогу, и одним из них должен быть Баркович, должен быть, и на этот раз виноват он, Гэррети, на этот раз он — убийца.

Затем Баркович рассмеялся. Он гоготал, голос его поднимался выше и выше, так что даже перекрыл неистовство толпы.

— Гэррети! Гэээррети! Я спляшу на твоей могиле, Гэррети! Я спляяяшу...

— Заткнись! — закричал Абрахам. — Заткнись, ты проклятый придурок!

Баркович замолчал, и почти сразу начал всхлипывать.

— Иди к черту, — пробормотал Абрахам.

— Смотри, что ты наделал, — укоризненно сказал Колли Паркер. — Он плачет из-за тебя, Эйб, плохой мальчик. Он пойдет домой и все расскажет маме.

Баркович продолжал всхлипывать. Это был пустой, бледный звук, от которого по спине у Гэррети побежали мурашки. В нем не было надежды.

— Маленький плакса расскажет мамочке? — отозвался Куинс. — Эээх, Баркович, ну разве так можно?

Оставьте его в покое, мысленно закричал Гэррети, оставьте его в покое, вы даже не представляете, как ему больно. Но к чему эта жалкая лицемерная мыслишка? Он ведь желал Барковичу смерти. Мог бы уже и признать это. Ему хотелось, чтобы Баркович сломался и сдох.