— И ты решил идти до конца? — спросил Колли Паркер.

— Да, это трудно понять. Фишка в том, что все думали, это такой офигенный прикол. Моя девушка хотела сфотографировать письмо и перевести его на футболку в Рубашечной Хибарке, она, типа, думала, я отмочил величайшую шутку столетия. И все так думали. Все хотели пожать мне руку и кто-нибудь обязательно говорил что-нибудь вроде «Эйб, ты реально дернул Мейджора за яйца, да, чувак?». Было так смешно, что я не стал останавливаться. Говорю вам, — с гримасой отвращения сказал Абрахам, — ржака была просто нереальная. Все думали, я так и буду дергать Мейджора за яйца до самого конца. И, в общем, так оно и вышло. Потом однажды утром я проснулся, и вот он я — в основной группе, шестнадцатое имя из барабана. Так что, похоже, это Мейджор на самом деле всю дорогу дергал меня за яйца.

Вялая дрожь возбуждения прошла по группе Идущих, и Гэррети поднял взгляд. Огромный светящийся знак впереди сообщал им: ОГАСТА 10.

— Умереть со смеху можно, да? — сказал Паркер.

Абрахам посмотрел на него долгим взглядом.

— Отцу-основателю не смешно, — глухо сказал он.

Все Идущие, в общем-то, согласились, что в них не осталось почти никакого эмоционального запаса. Однако, устало думал Гэррети, вступая вместе с группой в рокочущую тьму 202-го шоссе (до Огасты оставалась всего миля), это, видимо, не совсем так. Как у гитары, побывавшей в руках тугого на ухо музыканта, их струны не были оборваны, но всего лишь расстроены, ввергнуты в хаос, разупорядочены.

Огаста была не похожа на Олдтаун. Олдтаун — всего лишь дутый провинциальный Нью-Йорк, Огаста же была новым городом, и раз в году она превращалась в пристанище безумных алкашей, в город бесконечных вечеринок, переполненный отрывающимися гуляками, психами и самыми настоящими маньяками.

Огасту стало видно и слышно задолго до того, как группа достигла города. Образ волн, разбивающихся о далекий берег, снова и снова возникал у Гэррети перед глазами. Толпу было слышно за пять миль. Лучи прожекторов заполонили небо пузырчатым мягким сиянием, которое немного пугало и провоцировало мысли о конце света, напоминая Гэррети картинки, которые он видел в книгах по истории немецких воздушных налетов на Восточное Побережье Америки в последние дни Второй Мировой.

Идущие тревожно уставились друг на друг и сбились поплотнее, словно дети в грозу или коровы во время снежной бури. Было в этом нарастающем рокоте толпы что-то багрово-яростное. Аппетит, вызывающий оцепенение своими масштабами. Перед глазами Гэррети как живой встал кошмарный образ великого бога толпы, который выбирается из Огасты на своих ярко-красных паучьих лапках и пожирает их всех заживо.

Сам город был задушен, поглощен, похоронен. В известном, вполне даже реальном смысле, не было больше никакой Огасты, также как не было толстух, симпатичных девчонок, напыщенных мужчин или обмочившихся детишек, размахивающих пухлыми облаками сахарной ваты. Не было больше суетливого итальянца, который бросал бы им ломти арбуза. Одна лишь Толпа, создание без тела, без головы, без разума. Толпа вся была Голосом и Глазом, и ничего удивительного не было в том, что Толпа была одновременно Богом и Мамоной. Гэррети чувствовал это, и знал, что другие тоже чувствуют. Это было похоже на прогулку между огромных опор линии электропередач, когда чувствуешь, как звенит в ушах, и каждый волосок встает торчком, а язык заполняет собой всю полость рта, а глаза словно потрескивают и разбрасывают искры, вращаясь в своих влажных глазницах. Толпа должна быть удовлетворена. Толпу следует бояться и боготворить. Толпе следует приносить жертвы, наконец.

Идущие брели по колено в конфетти. Они теряли друг друга и находили снова посреди бури из журнальных заголовков. Гэррети наугад выхватил листок из безумия окружающей тьмы и понял, что смотрит на рекламу бодибилдинга от Чарлза Атласа. Он выхватил другой — и оказался лицом к лицу с Джоном Траволтой.

И вдруг, на пике возбуждения, на вершине их первого на 202-м шоссе холма, оглядываясь на забитые людьми обочины и глядя на обожравшийся, пресыщенный город под ногами, они заметили пару бело-фиолетовых лучей, рассекающих воздух где-то впереди, как оказалось — для Мейджора, который уезжал теперь прочь в своем джипе, удивительным образом не замечая исполинских родовых схваток толпы вокруг себя.

Эмоциональные струны Идущих были, как уже говорилось, целы, просто сильно расстроены. Они кричали осипшими голосами, совершенно себя не слыша — все, кто остались, все тридцать семь человек. Толпа не могла знать, что Идущие кричат, но откуда-то она знала, каким-то образом она поняла, что круг соединяющий преклонение перед смертью с желанием гибели замкнулся еще на один год, и тогда она совсем свихнулась, извиваясь во все более усиливающихся судорогах. Гэррети чувствовал острую боль, разрывающую грудь, но не мог перестать кричать, хотя и понимал прекрасно, что находится сейчас в шаге от катастрофы.

Спас их всех Миллиган, тот, у которого были бегающие глазки: он упал на колени, зажмурившись и изо всех сил сжав голову руками, словно пытаясь удержать внутри рвущийся наружу мозг. Он скользнул вперед, вспахивая асфальт кончиком носа, в буквальном смысле стирая его о дорогу, словно мягкий мел о жесткую доску — как интересно, подумал Гэррети, этот парень стирает свой нос об асфальт — а потом его милосердно уничтожили. После этого Идущие перестали кричать. Гэррети был страшно напуган болью в груди, которая не очень-то спешила уменьшаться. Он пообещал себе, что на этом с безумием завязывает.