Изучение диалектического материализма очень помогло мне стать на правильную, материалистическую точку зрения. И вот, когда я пишу о своих представлениях, я не опираюсь, как это нередко делают некоторые слепые, ни на инстинкты, ни на «врожденные идеи», ни на какую бы то ни было другую идеалистическую закваску в изучении человеческого мышления.

Люди часто говорят о луне, в художественной литературе мне приходится читать о ней.

В старых книгах о луне писали как о «небесном ночном светиле» или как о «ночной лампаде» на небе. У зрячих людей при слове «лампада», как мне известно, возникает и образ лампады, горящей или не горящей. В подражание зрячим я пытаюсь вызвать в своём уме представление о луне как о большой лампаде, но странное дело — луна вовсе не кажется мне подвешенной на цепочках лампадой.

Помнится, в раннем детстве, когда я еще жила в деревне, мне довелось осматривать лампадку, не зная ни ее названия, ни ее назначения. Почему же все-таки луна не представляется мне в виде лампады?

Луна представляется мне в форме большого, пустого внутри фарфорового шара — я как бы ощущаю его гладкую поверхность. Шар мне представляется в тех случаях, когда речь идет о полнолунии. Этот шар кажется мне светлым не потому, что у меня есть зрительное представление о светлом или темном; нет, у меня нет реального представления о свете и мраке, но есть кожные ощущения теплоты и холода, что и сливается с представлением о свете и темноте. Но поскольку зрячие говорят: «луна светит», то я о ней думаю, как о «светлом шаре».

И вот вечером, если я бываю на улице в то время, когда заходит солнце, и ощущаю прохладу наступающей ночи, мне представляется, что бесконечно длинные, жгучие солнечные стрелы касаются поверхности этого большого шара и он, в свою очередь, излучает бледные лучи, т.е. такие лучи, теплоты которых я не ощущаю. Конечно, я могу вообразить, что весь шар светлеет и от него на землю падают холодные, но, вероятно, приятные для зрячих светлые лучи. Но раз я не могу ощущать лунного света, он не представляется мне таким приятным, радостно-живительным, как свет солнца. Если зимой или ранней весной я ощущаю поверхностью лица солнечные лучи, это нередко вызывает у меня улыбку. Но никогда я не улыбаюсь, если мне говорят: «Ах, как ярко светит луна!» К подобным восклицаниям я отношусь совершенно равнодушно. А бывает и так, что я вдруг вспоминаю слова Евгения Онегина об Ольге: «Кругла, красна лицом она, как эта глупая луна», и тогда луна представляется мне женским лицом с лукаво-кокетливой улыбкой. Улыбку других людей я всегда могу представить: ведь я же и сама улыбаюсь, а иногда осматриваю лица близких мне людей, когда они смеются или улыбаются. Поэтому мне как-то особенно близки и понятны стихи Лермонтова из «Демона»:

Но не всегда бывает полнолуние. Когда мне говорят или я читаю в книге о «рогатом месяце», то мне представляется аккуратно отрезанный, тонкий кусок тыквы, обращенный острым концом вверх. Расстояния луны от земли я никак не могу представить.

Я хочу рассказать, как я научилась ходить во дворе школы слепых. От двора этой школы наш сад был отгорожен таким же высоким забором, какой отделял нас от улицы. Конечно, о высоте забора я узнала непосредственно, т.е. побывав на заборе. А то, что когда-то меня стыдили, называя мальчиком, когда поймали на дереве, не принесло мне существенной пользы в смысле хорошего пропитания. Я продолжала лазить всюду, куда мне хотелось: по деревьям, заборам, даже деревянным перегородкам в доме, если только я не попадала в кабинку с перегородками, доходившими до потолка.

Когда я начала дружить с ученицами школы слепых, мне, естественно, хотелось гулять и вообще проводить с ними свободное от занятий и других работ время. Но такое свободное время и у меня, и у девочек было только вечером. Временно обстоятельства сложились так, что швейцар Института дефектологии рано запирал ту дверь, через которую я могла выходить в школу слепых через дом. Другой ход вел прямо через улицу вокруг дома. Был еще ход из нашего сада во двор школы через калитку, но она была заперта на замок, и дворник прятал ключ, по меньшей мере, в преддверье ада, потому что никогда не помнил, куда он положил злосчастный ключ. Что же мне оставалось делать? А тут еще началась весна, стояли чудесные, пахучие и теплые вечера, в которые я могла гулять до 10 часов вечера, а по мнению швейцара, до 8 часов, ибо в это время он запирал дверь. Швейцар был неумолим, и даже распоряжение дирекции выпускать и впускать меня позже не оказало воздействия на этого ревностного стража. Впрочем, он не знал, с кем имел дело, и вскоре мне совсем стали лишними и ключ дворника, и любезность швейцара. Я нашла выход, и притом вполне самостоятельно, — да иначе и быть не могло — ни воспитатели, ни педагоги не могли бы указать мне этот выход, а И. А., наверное, пришел бы в ужас, если бы узнал о моих проделках. Выход же этот был «кошачий» — попросту говоря, я начала лазить через забор.

В то время все дома в городе почему-то представлялись мне безукоризненно квадратными. Таким же казался мне и наш дом, и я стала представлять себе все выходы на улицу и во двор, не только от нас, но и из школы слепых.

В то время я не учла еще того, что знаю не весь дом, а дом был большой, в нем помещались школа слепых, Институт дефектологии и клиника слепоглухонемых. И в каждом из этих учреждений были свои выходы, ходы и переходы, о которых я не подозревала. Принимая во внимание то обстоятельство, что забор, отделявший наш сад от двора школы, перегораживал двор, начинаясь от угла дома, я думала, что без особого труда могу попасть в школу. Двор же школы представлялся мне почти таким же удобным, как наш сад…