Так мысленно я самостоятельно возвращалась домой, представляя аллею за аллеей, затем каждую улицу, которую следовало перейти после выхода из парка. Мы жили не очень далеко от парка, можно было обойтись при возвращении домой без трамвая.

Я так увлекалась своим воображаемым путешествием, что иногда не на шутку хотела, чтобы это необыкновенное в самом деле случилось, и Иван Афанасьевич забыл обо мне, а я одна пришла домой. Но я понимала в то же время, что он ни в коем случае не мог оставить меня в парке.

Наконец он возвращался и приносил полное кепи мелких цветов. Мы начинали их разбирать, изучать каждый лепесток, каждый стебелек, и я рассказывала ему, о чем я думала, пока он был в отсутствии.

— Надо в самом деле попробовать «забыть» тебя в парке, — шутил Иван Афанасьевич.

— Да, сделайте вид, что забыли, и уйдите домой.

— А если на тебя нападут шакалы? — пугал он меня.

Но я была так воинственно настроена, что не боялась никаких шакалов, тем более что их в парке не было и я об этом знала. Нередко мы выходили за парк, где виднелись поле, лесопарк и дорога в ближайший колхоз. Иван Афанасьевич рассказывал мне об этом поле, о лесопарке и о людях, которые иногда шли по направлению к колхозу. Я уже ощущала только ветерок, приносимые им полевые запахи и старалась представить эту, расплывчатую для меня, даль, хотела представить лесопарк, где я ни разу еще не была. Но из этого ничего не получалось — лесопарк как бы распадался на отдельные, одиноко стоящие друг от друга деревья. Тем не менее все эти впечатления и представления надолго запечатлевались в моей памяти, и я любила гулять в парке. Иногда мы опускались в овраг, сидели там на траве и читали какую-нибудь книгу. Со дна оврага струилась легкая сырость; здесь особенно свежо было во время жары, остро пахло вокруг, и мне казалось, что мы сидим не на склоне спуска в овраг, а на круче над морем. Правда, морем здесь не пахло, но было так хорошо, что невольно думалось: такие ощущения и такое наслаждение можно переживать только в те минуты, когда находишься у моря.

— Не кажется ли вам, — спрашивала я, — что мы сидим на круче над морем?

— Нет. Я хорошо себя чувствую здесь, но я ведь вижу вокруг себя зелень, знакомый парк и знаю, что это нельзя считать морем.

— Да… а я ощущаю только запах, и это напоминает мне море. Я тоже сознаю, что здесь нет моря, но оно мне представляется где-то там за парком, плещутся на берег сильные волны и зовут меня к себе.

— Ты очень любишь море?

— Очень! Не могу долго жить без моря…

Не раз в жизни мне приходилось поселяться в различных комнатах, притом устраиваться совершенно самостоятельно, по собственному усмотрению и вкусу. Быть может, мне скажут, что это такие пустяки, о которых не стоит и упоминать. Я согласна, что для зрячего и слышащего человека подобные житейские обстоятельства не представляют ничего особенного, но для меня это весьма серьёзное событие. Одним взглядом окинув незнакомую комнату, зрячий человек видит ее длину и ширину. Для слепого, но слышащего человека существуют акустические возможности — по звуку голоса, по стуку шагов приблизительно представить величину комнаты, — и все-таки он ее обойдет и осмотрит руками. Что же говорить обо мне? Ведь я лишена всех этих преимуществ, мне остается только одно: тщательно исследовать всю комнату, узнать ее длину и ширину, узнать, квадратная она или прямоугольная, и т.д. Затем я должна узнать, против какой стены или окна находится дверь. Только после такого тщательного изучения комнаты я получаю представление о ее вместимости, представляю себе все предметы своей старой обстановки и мысленно расставляю их в новой комнате. Конечно, я не представляю себе целую группу предметов, а отдельно каждый: стул, стол, шкаф, кровать, тахту и т.д. Причем представляю я предметы не в уменьшенном или увеличенном виде, а в их натуральном размере, и, разумеется, знакомые мне предметы представляю не частично, например, вначале одну ножку стула, после другую, затем спинку… Нет, знакомую вещь я представляю сразу, целиком в ее натуральном размере. Другое дело, если бы я осмотрела только одну часть какого-либо незнакомого или необычного предмета. Не зная этого предмета в целом, я, безусловно, представляла бы себе только ту часть, к которой прикасалась руками.

Например, если бы мне дали прикоснуться к какому-нибудь одному концу рогов оленя и затем спросили: «Теперь вы представляете ветвистые рога этого животного и всего оленя?» — без сомнения, я сказала бы: «Нет». Но прикоснувшись к краю спинки своей кровати, я скажу, что представляю всю кровать. Оговариваюсь я об этом потому, что не только просто любопытствующие лица, но и научные работники, изучающие психологию слепых, их трудовые навыки и приспособляемость к окружающей обстановке, не раз спрашивали меня, как я представляю предметы: целыми или по частям, в уменьшенном или в увеличенном размере? Мне кажется, что если я, находясь на расстоянии, буду представлять данный стул по частям и в ненастоящем его размере, то, подойдя к нему, я могу легко ошибиться и всякий стул — маленький или большой, целый или сломанный — буду принимать за тот стул, о котором меня спрашивали, всякий стол — за стол вообще. Между тем я, изучив все особенности и признаки данного стула, имею о нем совершенно реальное представление и узнаю его не только тогда, когда он стоит на заранее известном мне месте, но и в тех случаях, когда его переставят в любое другое место.

Если мне показывали детские игрушки, изображающие мебель, я представляла кукольный стульчик или столик много времени спустя совершенно в таком размере, в каком я его воспринимала, — кукольный стульчик в моем представлении не сливался с образом большого комнатного стула.

Итак, изучив новую комнату, представив ее размеры, ширину и длину, я легко устраивалась в ней, даже обходясь без помощи зрячих. Я расставляла мебель по собственному вкусу, по заранее представленной схеме, а если иногда не совсем придерживалась этого плана, то только потому, что соблюдала удобства: ставить стол среди комнаты, как это нередко делают зрячие хозяйки, для меня, например, весьма неудобно, ибо в таких случаях я неизбежно натыкалась бы на этот стол.

После расстановки мебели я снова изучала комнату, чтобы знать, сколько осталось свободного пространства, какую площадь занял каждый предмет, на каком расстоянии находится кровать от стола, и т.д. Наконец, когда все осмотрено, изучено, представлено, я совершенно свободно ориентируюсь в своей комнате.

Соблюдая постоянный порядок в комнате, я приучаюсь совершенно бессознательно приспосабливать свои движения и хождение по комнате к данной обстановке.

Так, например, если я сижу на тахте, а мне нужно взять со столика бумагу или карандаш, я протягиваю руку не как попало, не в противоположную сторону, а именно к столику, как раз к тому месту, где лежит бумага или карандаш. Если мне нужно подойти к шкафу, я не иду так, чтобы наскочить на него с разбегу, а делаю именно столько шагов (конечно, я их не считаю), сколько нужно, чтобы подойти к шкафу.

Мне приходилось не раз переселяться из меньшей комнаты в большую и, наоборот, из большей в меньшую. В таких случаях я плохо чувствовала себя в первое время. Если я попадала в большую комнату, она казалась мне очень длинной, и я совершенно машинально останавливалась среди комнаты, не доходя до стола или шкафа и разыскивая эти предметы вокруг себя в пустом пространстве. Если бывала меньшая комната, я в первые дни наскакивала на предметы, потому что считала их дальше от себя. Но и в первом и во втором случае предметы не казались мне ни меньше, ни больше: их размеры в моем представлении совершенно не изменялись. Поэтому я осмеливаюсь назвать абсурдом предположение, что каждый слепой, находясь на расстоянии от хорошо знакомого ему стула или стола, представляет эти предметы в уменьшенном или увеличенном виде.