Басня Эзопа Фригийца, которую небесполезно вспомнить

(1) Эзоп, [582] знаменитый баснописец из Фригии, вполне заслуженно считался мудрецом, поскольку то, что полезно принять во внимание и посоветовать, он не предписывал и не приказывал сурово и властно, как принято у философов, но, сочиняя прелестные увеселительные басни, вносил в умы и души людей, не без некоторой приманки для слуха, полезные и предостерегающие наблюдения. (2) Например, его басня о птичьем гнездышке изящно и остроумно предупреждает, что никогда не следует в делах, которые кто-либо может совершить, надеяться на другого, но только на самого себя. (3) „Есть, — говорит он, — маленькая птичка, называется она хохлатый жаворонок. (4) Она живет и гнездится в посевах, как правило, в такое время, чтобы время жатвы подходило, когда птенцы только-только оперятся. (5) Этот жаворонок случайно свил [гнездо] в более зрелых всходах; поэтому, когда колосья стали желтеть, птенцы еще не умели летать. (6) Итак, сама отправляясь искать пищу для птенцов, [птичка] предупреждает их, чтобы они обратили внимание, если случится или будет сказано что-нибудь необычное, и сообщили ей об этом, когда она вернется. (7) Затем хозяин этих полей зовет юношу-сына и говорит: „Разве ты не видишь, что все созрело и уже требует жатвы? Поэтому завтра, как только рассветет, иди к друзьям и попроси их прийти потрудиться сообща и помочь нам с этой жатвой“. (8) Сказав это, он ушел. И когда вернулся жаворонок, птенцы, дрожа [583] и трепеща, стали кричать и умолять мать, чтобы она тотчас же поспешила и перенесла [их] в другое место: „Ведь хозяин, — сказали они, — послал попросить друзей прийти на рассвете и сжать [хлеб]“. (9) Мать велит им сохранять спокойствие: „Если хозяин, — говорит она, — поручает жатву друзьям, то посевы завтра сжаты не будут и нет необходимости в том, чтобы я уносила вас сегодня“. (10) Итак, [584] на следующий день мать летит за кормом. Хозяин ждет тех, кого попросил. Солнце стало припекать, а ничего не происходит; день проходит, [585] а никакие друзья не идут. (11) Тогда тот снова говорит сыну: „Друзья эти, по большей части, люди медлительные. Не лучше ли нам пойти и попросить наших родственников и свойственников, [586] чтобы они завтра пришли на жатву вовремя?“ (12) Точно также испуганные птенцы сообщают это матери. Мать, убеждая их и тогда пребывать без страха и заботы, говорит, что родственники и свойственники почти никогда не бывают настолько услужливы, чтобы не медлить со спешной работой и тотчас повиноваться сказанному: „Вы только обращайте внимание, — сказала она, — если вскоре снова будут что-нибудь говорить“. (13) Когда вновь рассвело, птица отправилась за кормом. Родственники и свойственники пренебрегли работой, которую их попросили выполнить. (14) Итак, наконец, хозяин сказал сыну: „Пусть идут прочь друзья вместе с родственниками. Принеси на рассвете два серпа; один я [возьму] себе сам, другой возьмешь ты, и мы сами своими руками завтра уберем хлеб“. (15) Когда мать услышала от птенцов, что сказал хозяин, то ответила: „Настало время собираться и уходить; теперь, без сомнения, что он, по собственным словам, намерен сделать, то и будет. Ведь он обращается уже к себе самому, чье это дело, а не просит кого-то другого“. (16) Итак, жаворонок покинул гнездо, а хлеб был сжат хозяином“. [587]

(17) Эта басня Эзопа, стало быть, по большей части о тщетности и безосновательности доверия друзьям и близким. (18) Но что иное предписывают более почитаемые книги философов, нежели то, чтобы мы опирались только на самих себя, (19) а все прочее, что вне нас и вне наших душ, не принимали ни за свое, ни за себя? (20) Эту басню Эзопа Квинт Энний в „Сатирах“ весьма ловко и изящно изложил в восьмистопных стихах. Два последние из них, я полагаю, воистину достойны того, чтобы сохранить [их] в душе и памяти:

Что можно заметить в движениях волн, которые по-разному возникают на море под дуновением австров и аквилонов

(1) Весьма часто при том движении волн, которые вызывают ветры аквилоны и дуновение, приходящее с той же стороны света *** [589] на море австры и африки. [590] (2) Ведь волны, которые поднимаются, когда дует аквилон, огромны и идут особенно густо, но лишь только унялся ветер, успокаиваются и унимаются, и вскоре прекращаются. (3) Но не то же самое происходит при дуновении австра или африка; ведь когда они уже совсем не дуют, волны, поднятые ими, все же вздымаются дальше, и хотя они уже давно не тревожимы ветром, но море все бурлит и бурлит. (4) Предполагают, что причина этого явления та, что ветры с севера, нисходящие к морю из более высокой части неба, внизу, в глубине вод, носятся, как неистовые, и поднимают волны, которые не гонятся вперед, но, приводимые в движение из глубины, бороздя [морскую гладь], катятся до тех пор, пока остается сила этого дующего сверху ветра. (5) Австры же и африки, прижатые к полуденному кругу земли и нижней части оси, более низкие и неглубокие, проходя по поверхности моря, скорее гонят волны вперед, чем бороздят, и потому они, не сверху ударяемые, но толкаемые прямо по воде, даже когда стихает ветер, в течение некоторого времени сохраняют напор от прежнего толчка. (6) Но то, о чем мы говорим, можно подкрепить также с помощью следующих гомеровских стихов, если кто прочтет их достаточно внимательно. (7) Ведь так он написал о дуновениях австра:

Там на западный мыс нот великие волны толкает , [591]

(8) и напротив о борее, который мы называем аквилоном, он говорит по-другому:

И эфиром рожденный, катит огромные волны борей. [592]

(9) Ведь он говорит, что волнения, возбужденные аквилонами, которые дуют высоко и поверху, словно катятся по склонам, а [поднятые] австрами, которые [дуют] ниже тех, с несколько большей силой гонятся поверху и подбрасываются. (10) Ибо именно это означает глагол (толкать, гнать), как и в другом месте:

Камень вверх он толкал . [593]

(11) Самые сведущие натурфилософы отметили также то, что, когда дуют австры, море становится серо-голубым и лазоревым, а когда аквилоны — более сумрачным и темным. Причину этого явления я отметил, делая выписки из „Проблем“ Аристотеля. [594]

Исследование и изучение [вопроса о том], по какой причине Саллюстий сказал, что корыстолюбие не только мужскую душу, но и само тело делает женственным

(1) Когда зима уже подходила к концу, мы с философом Фаворином [595] прогуливались при чуть теплом солнце по площади у Титиевых бань; [596] во время прогулки мы читали „Каталину“ Саллюстия, [597] которого он велел читать, заметив в руках у [одного из наших] друзей. (2) После того как из этой книги были оглашены следующие слова: „Корыстолюбию свойственна жажда денег, которых не пожелал бы ни одни мудрец; оно, словно напоенное злыми ядами, делает женственными мужское тело и душу; оно всегда безгранично и ненасытно и не уменьшается ни от изобилия, ни от нужды“, [598] (3) Фаворин, глядя на меня, говорит: „Каким образом корыстолюбие делает женственным тело человека? Ведь я, кажется, понимаю, что он хотел сказать, утверждая, что мужская душа делается из-за него женственной, но каким же образом оно делает женственным и тело человека, я пока не понял“. (4) „И я, — отвечаю, — сам уже давно задавался этим самым вопросом и, если бы ты не опередил меня, по своей воле спросил бы тебя об этом“.

(5) Едва только я, замешкавшись, сказал это, как тотчас же кто-то из спутников Фаворина, который, как казалось, был в науках опытен, заметил: „Я слышал, будто Валерий Проб [599] сказал следующее: „Саллюстий воспользовался неким поэтическим описательным выражением, и, желая изъяснить, что человек развращается корыстолюбием, сказал "тело и душа", обозначив посредством этих двух составляющих [понятие] "человек"; ведь человек состоит из души и тела"". (6) "Никогда, — говорит Фаворин, — доподлинно знаю, наш Проб не отличался столь неуместной и дерзкой изворотливостью, чтобы сказать, будто Саллюстий, пожалуй, утонченнейший мастер краткости, сочинял поэтические перифразы".

(7) Был тогда с нами на той же самой прогулке некий человек, весьма ученый. Он, будучи также спрошен Фаворином, есть ли у него что сказать по этому поводу, ответил такими словами: (9) „Те, у кого корыстолюбие овладевает <душой> [600] и развращает [ее], кто занят разыскиванием повсюду денег, ведут, как мы видим, такой образ жизни, что все иное, кроме денег, в том числе и мужской труд, и забота об упражнении тела, оказывается в пренебрежении. (10) Ведь они по большей части предаются кабинетным и требующим постоянного сидения занятиям, в которых вся сила их души и тела угасает и, как говорит Саллюстий, „становится женственной““.