— Тогда я того стою… — не задумываясь, ответила она и прижалась губами к его губам. Так они ещё не целовались никогда. И он ответил на её поцелуй. А потом была ночь, их ночь, пронзившая Ниццу Иконникову счастливой болью от нового радостного узнавания мира. Сева был чрезвычайно нежен и по-рыцарски деликатен. Утром, щадя её, просто прижался всем телом и поцеловал в голову, снова ощутив знакомый запах её волос.

— Вот и всё, — сказала она, открыв глаза, — теперь ты мой, Севка. И только попробуй увильнуть куда-нибудь. Догоню, верну и поколочу. Это ясно?

— Переедешь ко мне? — спросил он, давая тем самым ответ на её вопрос.

— Не сразу, — она покачала головой. — Надо подготовить своих. Думаю, ещё рано. Постепенно… так будет правильней.

Окончательно Ницца перевезла вещи на Чистые пруды лишь в шестьдесят пятом, после того как отучилась на втором курсе института. К этому времени младший научный сотрудник Штерингас защитился, став кандидатом биологических наук. Разумеется, его тут же взяли туда, где учился в аспирантуре, к академику Дубинину, в НИИ общей генетики АН СССР.

А ещё раньше, начиная с пятьдесят девятого, будучи третьекурсником биофака МГУ, он регулярно ходил на практику туда же, в детище Николая Петровича Дубинина, знаменитого НикПета, слушать лекции академика о закономерностях мутагенеза и клеточного цикла. В свободное время там же и работал, в институте, курсовиком, без зарплаты, методично нарабатывая нужный навык и изо дня в день перенимая бесценный опыт самых успешных институтских учёных. Не гнушался никакой работой, пробирки мыл, если надо, препараты смешивал, курьером выступал в случае необходимости. А параллельно работал над первой научной статьёй, где попытался доказать роль хромосомных перестроек в видообразовании.

Статью опубликовали в Докладе Академии наук СССР. После выхода материала молодой учёный Штерингас был замечен коллегами. И сам замечен, и труд одобрен. А стало быть, негласно принят в научное сообщество — туда, куда весьма сложно попасть по неформальным признакам, где надо что-то из себя представлять, причём на деле, а не только слыть искушённым в ловких подтасовках и формотворческих манипуляциях, оборотливо их освоив, используя околонаучную практику и прочие сомнительные приёмы.

В шестьдесят первом он защитил диплом. Тема звучала так: «Хромосомные перестройки и эволюция». После защиты сразу взяли в аспирантуру, к Дубинину. Он же стал научным руководителем диссертации, поскольку уж кто-кто, а НикПет, будучи учёным настоящим, хотя и не без лёгкой и небезответной «прикормленности» в отношениях с кормчими из Большой Академии, хорошо разбирался, кто чего стоит в истинной науке. Взял, а после признался — сожалеет, что не посоветовал дотянуть диплом сразу до кандидатской, — высокий уровень работы вполне позволял. Высокий класс, сказал, чистая, безукоризненная работа, всё выстроено, мотивировано, подтверждено результатами исследований, сделан точный и неоспоримый вывод.

После Таисии Леонтьевны второй по счёту о романтическом соединении Севы и Ниццы узнала Параша. Правда, с Мирой новым знанием не поделилась, посчитала, что не вправе. Дело, подумала, во-первых, молодое, во-вторых, не её, в-третьих, вообще ничьё, а в-четвёртых, ничего плохого в этом нетути. Тем более когда Севушка её и эта самая. Ницца. Прискина и Гвидонова. Всё, как говорится, честь по чести. Все, знамо дело, надежные. Свои.

А вышло просто. Утром, как всегда по пятницам, явилась на Чистопрудный, убираться, и обнаружила на вешалке лишнюю курточку не Севкиного размера, к тому же вроде не мужскую. Ничего подобного за все годы её приходов к хозяйкиному подопечному не наблюдалось. На всякий случай постаралась не шуметь, начав не с гостиной, как всегда, а с кухни. Выбрала место подальше и стала тереть, почти бесшумно. Так и тёрла себе, пока на кухню не явилась заспанная Ницца. В неглиже. Увидев Прасковью, ойкнула, прикрылась, как сумела, и исчезла. Вслед за ней появился Сева, в халате, со смущённым и полувиноватым выражением на лице. Поцеловал Парашу в голову, ничего не сказал, попил воды из крана и ушёл к себе в спальню. Когда Параша перешла из кухни в гостиную, Ниццы в квартире уже не было. Исчезла.

К тому моменту Штерингас давно вернул Мире Борисовне накопившиеся долги за помощь, какую регулярно и безропотно брал от неё в течение всего времени пятилетней учёбы в Университете. Как стал работать, так и начал регулярно оставлять на гостином столе ежемесячные суммы для Миры Шварц, чтобы Прасковья забирала и передавала их хозяйке. Мира поначалу запротестовала, но столкнулась с жёсткой реакцией с Севкиной стороны и смирилась. Но Прасковью всё равно присылала убираться все годы, вроде как по-родственному, без всяких денег. Сева понимал такую её хитрость и каждый раз придумывал способ компенсации Парашиного участия в собственной жизни. Ко всем праздникам делал дорогие подарки, и Мире, и Параше, причём старался приобрести что-то хорошее, нужное и подороже, но так, чтобы стоимость не слишком бросалась в глаза. Так и жили. Мире Борисовне звонил через день, не реже, и той такое его внимание было чрезвычайно приятно. Через эти вечерние разговоры, пусть даже ни о чём, постепенно навёрстывала упущенное в своих материнских отношениях с Юликом за все долгие годы, что они притирались друг к другу, но так окончательно и не притерлись. Если только не брать в расчёт последний период, тот, что начался с появлением Джона Харпера в её серпуховской квартире.

Ницца могла переехать по новому адресу жизни и раньше, как Севка постоянно настаивал, но не хотела, боялась помешать его работе над диссером. А дел у мэнээса Штерингаса и на самом деле была прорва. Параллельно с диссертацией вовсю занимался идентификацией хромосом злаков с помощью им же разработанных специфических красителей. Более того, к этому же времени ему удалось активно развить способ «генетической дактилоскопии», позволяющий узнавать хромосомы всех основных сельскохозяйственных злаков. И это — ещё не защитив основную работу!

В общем, родные узнали про Ниццу с Севкой, когда он привёз её на своей «Победе» в Жижу, на летние каникулы, на другой день после экзаменов за второй курс. Гвидон пожал плечами, изобразив полурадостное удивление, но всё же плохо сумел утаить видимое расстройство по поводу предстоящего убытия дочки из-под его родительского крыла. Приска, наоборот, не скрывала радости, потому что не только хорошо относилась к Севке, за его вежливость и безотказность, а ещё и высоко его ценила как молодого, талантливого умницу и несомненного джентльмена.