Бурунчик взял мотопилу, нажал на кнопку и, громко испортив воздух, вонзил в сосну: опилки брызнули в лицо пришельца. — Вали давай! — я навалился на сосну: подпиленное сие древо хрустнуло и накренилось… и тут же с ужасом увидел: Бурунчик мотопилой провел по валенку. Жизнь прокрутилась перед глазами, хотел уж сдаться на волю злой судьбы, однако сработал жизненный рефлекс: я вырвал ногу из валенка: тот был развален пополам вращающимся лезвием мотопилы. И там же остался палец — большой и теплый.

— За что, едрена вошь? — крик эхом разнесся по лесу. Привстали вохры, и заглохли пилы. Заозирался. Увидел, что смертный приговор неотвратим… И правда, Бурунчик с мотопилой — все ближе. Другие урки — тоже. Охранники оставили костер и клацают затворами.

Я взвизгнул, бросился бежать, роняя капли крови в снег. Бурунчик свистнул, охрана открыла огонь по беглецу. Шальные пули срезали веточки пушистые, шуршали по коре… однако я бежал быстрее… Испуганные белки взирают на этот бег, роняют припасенные орешки… Лесная живность прячется и разбегается. Он задыхается, бежит, роняет едкую слюну, волочит раненую ногу…

Биенье сердца или? Послышалось: стук паровоза, гудок, шипение паров. Прибавил ходу: насыпь! Состав на малой скорости пыхтел на повороте. Рванулся из последних сил, вцепился в поручни, забрался на подножку. Дверь в тамбур была открыта. Залез и лег калачиком, пытаясь восстановить дыханье.

— Ну что вы так, поручик! — поднял глаза: сам капитан Юшкевич, немного пьяный, грозил мне наманикюренным перстом. — Голубчик, вы простудитесь, скорей в вагон! Позвольте, да вы ранены…

— Вползайте, поручик… — Роняя едкую слюну, заиндевевший и окровавленный, заполз в вагон и лег в изнеможенье на красной ковровой дорожке…

Какая обстановка! Стены увешаны портретами, на окнах бархатные занавеси, и аромат — хороших сигар и коньяка… За красным полированным столом — полковник Таубе, в парадном мундире с аксельбантами, монокль в недвижном левом оке.

— Ну что же вы, Голицын! — приятный баритон звучит с укором. — Мы вас послали на разъезд Степашкино, надеясь, что вы вернетесь через час, а вы — исчезли на пять дней… Где вас носило?

— Я, я… — и судорожные звуки скребутся из моего горла. — Я был в тайге… и вот, извольте, получил награду! — я показал на обмороженную ступню, лишенную большого пальца.

— Ну ладно, — полковник поморщился, — займитесь собой, ну а потом прошу к столу. Есть дело.

— Скажите только, какое сегодня число?

— Сегодня, милостивый государь, декабрь 19-го, мы накануне Рождества. Точнее — 20-е сегодня. Наш эшелон с боями прошел сквозь красных у Иркутска и движется на всех парах к Владивостоку. Вы не забыли, надеюсь, что адмирал Колчак велел оставшимся в живых достичь Находки и временно отправиться на сборы в Сан-Франциско…

— Да-да, конечно, — я выдавил подобие улыбки.

Два офицера берут меня под мышки, кладут на лавку и чем-то прижигают ногу. Истошный крик сотряс штабной вагон. Он видит: их жесткие пропитые глаза. Он чувствует: убийственную боль и запах паленой курицы.

— Спокойно, Голицын! Не дрыгаться. Сейчас завяжем.

— Я буду ходить? Ребята, то есть господа, скажите!

— Ты будешь прыгать как козлик! — и капитан Марчук хохочет. — Все, замотали вашу рану. Извольте встать и сесть за стол!

Полковник Таубе налил мне до самых до краев: «Ну, выпейте, поручик, не будьте тряпкой! Ну что, полегче стало?»

— Так точно!

Полковник подобрел. Лицо, опухшее от алкоголя. Он выпускает густые клубы дыма и водит рукой по карте: «Докладываю обстановку, господа! В живых осталось — трое офицеров. С поручиком Голицыным — уже четыре».

— Вот видите, — его рука ползет по ветке Транссибирской магистрали, — до бухты Находка — 100 километров, а там уже японцы, порядок. Молитесь Богу, господа, чтоб не возникли партизаны. Солдаты сбежали, в соседнем вагоне-лазарете — лишь четверо медичек. Вот вся наша живая сила. Четыре револьвера, пять винтовок, пригоршня патронов и вышедший из строя пулемет «Максим».

— Неужто мы прощаемся с Россией? — задумался корнет Елагин.

— Я предлагаю, — хмыкнул капитан Марчук, — устроить на всякий случай прощальный пир. Позвольте пригласить медичек?

— Извольте, только без садизма, — полковник был печально равнодушен.

Марчук махнул рукой, и появились медсестры Поляницыны — Маруся, Роза, Рая и Ярославна.

Полковник закурил очередную папиросу, поставил граммофон. Штабной вагон заполнила щемящая мелодия. «На сопках». Разлили восемь стаканов и запрокинули. «Реми Мартан» потек по жилам. — А ну! — прикрикнул капитан Марчук.