Проехали по Горького, свернули в Охотный ряд, в Кривоколенном переулке тормознули. Солидный пятиэтажный дом — для академиков и красных командиров. Лифтерша меня узнала, почтительно нагнулась. На лифте поднимаюсь на 3-й, звоню. Она открыла: острижена под челку и грубо обведенные голодные глаза — Эсфирь Гладкова, моя любовница, член партии, сотрудница ОГПУ.

Я молча прохожу в гостиную, кидаю пальто, пиджак и наливаю рюмку коньяка. Глотаю, ежусь… она подходит, ни слова не говоря, садится предо мной и достает мой крепкий генеральский корень…

Садится предо мной, уверенным движением притягивает и начинает вовсю работать… Я знаю, что эта дрянь доносит каждый шаг ОГПУ, что возвращение в Италию уже проблематично, и жизнь моя на волоске… однако эта дрянь сильнее: я содрогаюсь в томительной и безнадежной спазме.

Затем я на диване, кладу дурную голову ей на колени, закуриваю. Эсфирь Гладкова шепчет: «Ну что ты, успокойся, малыш» и гладит серебряную шевелюру… Я думаю: «Какого черта ты, генерал Умберто Нобиле, связался со Страной Советов, поверил их тошнотворным обещаньям… про новый мир, про дело рабочих и крестьян…»

Стучат часы. Москва, ноябрь 36-го… Типично здешний ритм — неисправимо медленной житухи… за окнами — глухая жизнь советских пятилеток… Италия и солнце — далеко… Что делать?

Отсюда возможны лишь следующие выходы: поддаться уговорам большевиков, принять советский ихний паспорт и сгинуть в одной из многочисленных шарашек… Или — рвануть в посольство фашистской Италии, покаяться во всех грехах и попроситься на родину… Возможно также третье — тянуть резину до тех пор, пока я им — Советам — не надоем, пока не выкинут меня под зад ко всем чертям собачьим… Последнее мне по душе… я выпиваю еще глоток армянского, целую в лоб Эсфирь, накидываю пиджак, пальто и выхожу на клетку…

Лифт долго не идет… Я бью ногой по металлической двери… уф, наконец… вхожу, захлопываю дверь, жму на обугленную сигаретой кнопку и медленно ползу на первый… все, стоп! Я раскрываю дверь и вижу сцену: сидит вахтер, мусолит пропуска. И надпись: «Госзаказ — досрочно!»

— Эй, пропуск! — рявкнул вахтер, но я уже прорвался: на заводской площадке ждали. Толпились, кучковались — их было с десяток — чугунных лиц. В каракулевых пирожках, тяжелых ратиновых пальто.

— От местных оборонцев — привет! — и стали прижимать, слюнявить мокрыми губами: — С приездом, Иван Васильевич, ну как добрались?

— Да ничего, вот только шапку похерил…

— Ну, мы найдем… а вы пожалуйте в микроавтобус, давно пора на госприемку. — Я взгромоздил в автобус свое потяжелевшее, уселся на скрипучем, и тот, пыхтя, поехал с полупритушенными фарами, высвечивая пургу и степь…

— У нас на сталинградчине всегда так, — вздохнул директор Мослюков. — В январские деньки мороз что надо… однако хороши и испытанья… весь воздух насыщен кислородом… ракета летит стремительно и лучше попадает в цель…

— Однако на полигоне холодно, — директор достал бутылку спирта, разлил на двоих, — как говорится, поехали. — Я опрокинул залпом, чтоб не стошнить: убийственная жидкость прошла по зобу, через желудок — к волоскам кишок, проникла в кровь и жахнула по мозгу. Подумалось: «А хорошо ведь, среди своих, в могучих, теплых объятьях оборонки… а сколько, кстати, времени?.»

— Сегодня, — отрапортовал директор, — 30-е. Январь. А год, извольте знать, 75-й.

— Да-да, — пробормотал… я вспомнил, что в этот год советская держава достигла пика… ракетчики сравнялись с Западом… достигли стратегического паритета… советские морские корабли — в Гаване, в Адене, в Бербере… американцы бьют тревогу и созывают экстренный совет: что делать? «Холодная война» американцами почти проиграна. А все они — безвестные орлы советской оборонки…

— Приехали, Иван Васильевич… — меня выводят под руки. Я вылезаю, дивясь своей степенности и брюху… На плечи мои накинули медвежью шкуру… по хорошо протоптанной дорожке ведут на пункт…

Бетонный бункер утонул в снегу… через систему бронированных дверей и коридорчиков — на наблюдательный форпост. Горят зеленые огни табло, попискивает связь.

Сквозь щель экрана вижу: глухая ночь, пурга и бесконечные пространства полигона.

— У нас в Капустином Яру давно готовились к такому испытанью. И вам, как человеку из Москвы, хорошая возможность убедиться: последняя, тактическая, с радиусом двести километров.

— Ну ладно, посмотрим, чего вы там… Тяжелое молчанье. Сопенье, топтание на месте. Я, оборонцы, бункер. Температура

— у нуля. Пары выходят из их широких ноздрей и растворяются в бетонном помещеньи.

— Однако время! — сверяем командирские часы. Светящаяся стрелка на пульте управления ползет к отметке 0. — Попиндюхали! — оранжевое пламя брызжет из сопла, вспухает до пожарища.

Немного оторвавши хвост, ракета сходит с рампы, и, подождав маленько, идет наверх, роняя искры на притихший Капустин Яр. Перерастает в точку, все, исчезла. Томительная пауза. Кряхтят, переминаются. Пузатый Иван Васильевич, то бишь покорный ваш, стоит у застекленной щели, глядит на звезды. Он думает о том, какого хрена…