Шрифт:
Я брякнулся о снег, поднял глаза, зажмурился от света прожекторов: «Ну, здравствуйте, степные волки!»
Степные волки встретили меня дружным «Хай живе!».
От ранее неведомого чувства захотелось отлить. Я встал у вышки, поднатужился: струя взметнулась искрометным фонтаном брызг. Раздался тихий хрустальный звон: переливаясь всеми цветами радуги, льдышки опадали на белый наст. Я плюнул: плевок застыл в полете.
— Чего тут шляешься? — извечный вертухай на вышке направил на меня свой автомат, — а ну, пошел в барак! Чего, не хочешь? — дал очередь на всякий случай. Узором вышитым легла она в снегу. Вороны взлетели в воздух. Кар-кар! Я понял намек и потрусил рысцой. На мне ушанка, ватник, валенки. Мороз за минус 50. Бегу в барак. Луна залила мертвым светом пространство зоны: бараки, проволоку, снег.
В бараке. Ни зги, тяжелый стон и храп. Удушливый настой портянок, смегмы, пота. Не помолившись на ночь, ложусь калачиком на нары, смыкаю вежды и начинаю гладить усталый детородный. В моих глазах — громадная костлявая бабища-»мать». Она склонилась надо мной и басом шепчет: «Что, паря, хочешь гомосекса?»
— Майн готт! — удар в подбрюшье, от боли подскочил на метр. Держась за пах обеими руками, глотая спертый воздух: «Что, где, когда?»
— Пойдем поговорим! — рука берет меня за шкирку, волочит в угол. Туда, где развалился на перине пахан-Алеша. По праву-руку от него — бутылка спирта, нарезана закуска, горит свеча. Пахан в хорошем настроении, он говорит: «Давай, кадет, лижи!»
Блатной Бурунчик — детина с железной фиксой и огромным рыхлым задом — разматывает ногу пахана. Тлетворный дух шибает в ноздри. Пахан поднял стопу, увенчанную корявым пальцем: «Лижи, кому гаворють!»
Могучими руками меня притягивают к пальцу. Бурунчик вставляет в челюсти морковь, чтоб не зажались. Слеза стекает по щеке. Я вспоминаю: уютный Мюнхен, фитнесс-центр, грудастых девушек в борделе «Казанова».
— Не любит, ой не любит! — пахан хохочет и пальцем ноги ласкает мое подбрюшье. — Тогда меняем программу! Бурунчик лижет мне палец, а ты, кадет, читай роман. Собьешься — удушу!
Меня толкнули на пол и протянули кружку черного, как деготь, чифиря. Я выпил залпом и охренел. Зубодробительная жидкость прошла по пищеводу, впиталась в кровь, достигла мозга. Раздался щелчок в сознаньи, и я почувствовал: «Жить можно. Жить даже нужно». Прокашлялся, нашел позицию для тела и вывел нетвердым голосом: «Случилось это в разгар Великой Отечественной бойни. Точнее — во время Ясско-Кишиневской операции. Наши войска, преодолев ожесточенное сопротивление немецких гадов, прорвались к границе нашей Родины…»
— Ну, что там тюльку заливать, — пахан воткнул морковку себе в пасть, — ты лучше — про любовь, про девушку хорошую с недоеным соском… бери — ка, брат, гитару!
Протягивают мне гитару — натянутые струны на самодельном консервном корпусе. Беру гитару непослушными. И хриплым голосом затягиваю песнь.
«Кондуктор, не спеши! Кондуктор понимает. Что с девушкой прощаюсь навсегда. Она была всегда. Хорошая такая. А теперь ее участь порешена навсегда. Когда я уходил, она смеялась. Тогда мы верили, что будет дружба навсегда. А вот теперь лежит она в овраге, и ее туфли плавают во рву… «
Рванувши струны, я затих. Настала пауза. Пахан-Алеша прижал меня, обмазал слезною слюной и сунул сигарету в зубы. Я закурил и поперхнулся. От этой затяжки анаши проняло до самых до кишечных палочек. В зобу дыханье сперло.
— Теперь ты свой, — сказал пахан, — теперь ты музыкант. Ты можешь: пить мой чифирь, курить, а также тягать в очко Бурунчика. Ну а теперь — под занавес — изобрази мне Чакону Баха.
— Послушайте, пахан, я не могу…
— Ну раз не можешь, Бог тебе судья, — был ответ, — иди спать! — и ломовой храп огласил барак…
ХМУРОЕ УТРО
…Недолго гостил я у Морфея. Побудка. Молотом по рельсе. «Без последнего!» — рычал пахан. Я прыгал на одной ноге, пытаясь попасть в штанину. Запутался, упал. — Ну, долбаный интеллигент! — Товарищи со страшной скоростью бежали на построенье.
У входа в барак стоял Бурунчик с поленом и ждал последнего.
Последним появился я. Бурунчик размахнулся, но я сообразил, присел, ударил его лбом под дых. Бурунчик охнул, уставил на пришельца ошалевшие глаза. «Ну, погоди, артист! — дыхнул вослед. — Уж я тебя…»
Дорога на лесоповал. В открытом кузове, под дулом вохров. Придерживая шапку, чтоб не унесло. Растерзанные мысли: «Делать что? Что делать-то? Зарежут ведь, зарежут!» Как будто читая мои мысли, Бурунчик ухмылялся и спичкой ковырял в железной фиксе.
«Бежать, бежать, бежать!» — попискивало в капиллярах мозга. «Ты охренел, ты охренел, ты охренел!» — одергивал благоразумный голос.
«Живите дружно, ребята!» — успокаивало высшее сознанье.
Лесоповал, участок N 205. Построили, вручили пилы: разойтись! Я с ужасом увидел, что в паре со мной — Бурунчик. Тот хитро подмигнул: «Теперь не убежишь, артист!»