Шеремет лишь пожал плечами.

— Видать на свалку пора, — сказал он.

— Какая свалка, Шеремет? Тебе сколько лет, а? На тебе ещё пахать можно! Ты на склероз не списывай, у ведунов его не бывает! Гордыня тебя губить начинает! Ишь, от людей в лес жить ушёл! Практикуешь как шарлатан последний! Молод ты ещё скитоваться! Тыщи лет не прожил, а уже особняком жить от людей собрался! Рано в отшельники записываешься! Э-йе-х! Шеремет, Шеремет!

Старушка сидела возле камня и смотрела на Серёгу, думая о чём-то своём. Шеремет переминался с ноги на ногу и не знал, куда деть руки. Одна Марина смотрела на Серёгу и когда на его одежде стали проступать тёмные пятна, а лицо покрылось брызгами красного, похожего на кровь, девушка вздрогнула и вскрикнула. Баба Надя и Шеремет тут же вскинули головы, а потом перевели взгляды по направлению руки Марины, что показывала на тело Серёги.

— Что это?! — вскрикнула девушка и отступила на шаг. — Это кровь?

— Ты, что, крови боишься?! — бабка Надя вскочила. — А ну, быстро настелите мне подле Камня еловых веток! Быстро! Шевелись Шеремет! Девка, а ну, бегом за лапником!

Пока Шеремет и Марина набирали еловых веток, баба Надя склонилась над Серёгой и пристально смотрела на него. Вскоре вся одежда на Михаличеве пропиталась кровью, а на лице появилась рваная рана, что буквально обезобразила Серёгу, обнажив белые кости скулы и сломанную челюсть.

Серёге казалось, что он снова плывёт на надувном матрасе по глади водоёма. Только глаза открыть не мог, будто на них наложили тугую повязку, и она мешала поднять веки.

Холод, от которого тело нет-нет пробирал озноб, стылый холод, забравшийся в кости не давал пошевелиться, сковывая любое движение. А ещё голод, словно не ел целую вечность. И тишина, гнетущая и пугающая.

И вдруг голос, такой знакомый, ласковый и в то же время строгий, просит его двигаться, настаивает. Но как исполнить просьбу, даже приказ, если руки-ноги не двигаются, а сил не осталось, их все пожрал холод?

— Серёжа, сынок, плыви к берегу, — голос умолял, просил. — Плыви к берегу, не дай себя затянуть….

— Не мо-гу, — откликнулся Михаличев. — Не мо-гу! Мне хо-ло-дно! Я не могу поднять руки…. Мне очень холодно.

— Давай, сынок, плыви сюда! Ты можешь, ты сильный! Опусти руки в воду и плыви! У тебя получится…. — голос то приближался, то становился едва слышимым, словно тот, кто звал Серёгу, был очень далеко или слова сносил ветер. Но ветра не было. Был лишь холод.

Михаличев силился поднять руку, но с каждым усилием холод ещё сильнее сковывал мышцы, проникая внутрь, в кости, вызывая ломоту.

— Смелее, сынок, смелее…. У тебя всё получится….

Серёга вспомнил, что так говорил ему отец, когда учил его кататься на двухколёсном велосипеде. Он снял с его «Бабочки» опорные колёса, посадил на сиденье и, придерживая, тоже говорил, что всё получится, нужно быть всего лишь чуточку смелее. И у него получилось. Он проехал тогда пару десятков метров, а потом упал, ободрал локоть и колено, но вскочил, сам сел на велосипед и…. оттолкнувшись, поехал. У него получилось.

Он вновь попытался поднять руку. Холод тут же отозвался на его смелую попытку болью.

— У меня получится, получится, — Серёга поднимал вмиг отяжелевшую руку, будто весила она не меньше сотни килограмм. — У меня получится.

— Смелее, Серёжа, смелее….

Подняв одну руку, Серёга стал поднимать вторую, а когда ему удалось вытянуть их перед собой, раскинул в стороны и сделал гребок. Но руки прошли сквозь пустоту, не встретив сопротивления.

— Плыви сюда, плыви…. Скорее, Серёжа! — будто видя его замешательство, вновь позвал голос. — Плыви, не останавливайся….

И он плыл, делая взмахи-гребки в пустоте, а сам удивлялся, — как можно плыть в пустоте? И он доплыл. Темнота, что как тугая повязка, лежавшая на глазах, стала отступать и сменяться серым маревом, в которой угадывалась чья-то фигура.

— Молодец Серёжа, ты молодец! — сказал голос и Михаличев понял, что голос исходит от фигуры. — А теперь мы тебя немного полечим.

— Мне холодно, — вновь сказал Серёга, недоумевая, зачем его нужно лечить, если ему всего лишь холодно. — Мне очень холодно.

— Сейчас согреешься, Серёжа. Сейчас, милый….

Серёга то, согреваясь, проваливался в забытьё, то выныривал, словно из омута с дрожью от озноба. Как только он открывал глаза, на лоб ему ложилась чья-то тёплая и мягкая ладонь, и снова становилось тепло. Это тепло разливалось по телу и через некоторое время смаривало, заставляя засыпать.

Сколько это длилось, Михаличев затруднялся определить даже для себя, но со временем короткие промежутки его бодрствования стали удлиняться, а холод, с которым он просыпался, был уже не такой сильный. В один из таких промежутков бодрствования, Серёга увидел лицо фигуры, склонившейся над ним. Знакомое лицо.