Шрифт:
Все эти экономические новации только способствовали ускоренному краху советской хозяйственной системы. Прямолинейный Егор Лигачев, назначенный в Политбюро ЦК курировать антиалкогольную кампанию, вел дело прямиком к сухому закону. Производство «ликеро-водочных изделий» сократили на 40% в первые же полтора года, в местах традиционного виноделия вырубались сортовые виноградники. В ожидании открытия винных магазинов у дверей выстраивались километровые очереди, а после «штурма» оттуда нередко выносили задавленных насмерть. По официальной статистике, потребление алкоголя сократилось с 8,4 литра в 1984-м до 3,3 — в 1987-м. Но страна вовсе не стала меньше пить. В ход пошли алкогольные суррогаты от дешевых одеколонов до мебельной морилки. В магазинах появились объявления о продаже одеколона с 14 часов и не более двух пузырьков «в одни руки». Производство самогона приняло небывалые прежде масштабы.
Гигантский Госагропром (5000 чиновников коего должны были вести отчетность по 150 000 показателей) оказался недееспособен, и фактическое распоряжение сельским хозяйством перешло в руки районных и областных агропромышленных объединений, в результате чего распределение дефицитных ресурсов оказалось в руках местных партийно-хозяйственных кланов. В 1989 году Госагропром без лишнего шума распустили, восстановив сельскохозяйственные ведомства, но контроль центра за этой важной сферой был утрачен.
Госприемка, в которую отвлекались с производства лучшие специалисты, браковала до половины промышленной продукции. Директора и трудящиеся возмутились — «план горел», а вместе с ним и премии. Вскоре госприемка приказала долго жить.
Катастрофой обернулось массированное вливание капиталов в машиностроение — отрасль, не дающую скорой отдачи на потребительском рынке. Советское машиностроение на мировой уровень не поднялось, а казна была истощена, государство вынуждено было резко сократить закупки продовольствия и предметов потребления за рубежом. Начался настоящий «товарный голод».
Гораздо большее значение, нежели эти экономические акции, имела «кадровая политика» Горбачева, преследовавшая две основные цели. Во-первых, устранялись откровенные коррупционеры — «перерожденцы», вроде ленинградского партийного начальника Романова, жившего буквально по-царски (для свадьбы его дочери позаимствовали музейные императорские сервизы) и московского — Гришина, превратившего столицу в свою криминально-феодальную вотчину. Во-вторых, с верхних ступеней номенклатуры постепенно устранялись все, не сочувствовавшие реформаторскому курсу Горбачева. За первые два года своего правления Горбачев сменил 70% членов Политбюро, 60% секретарей областных парторганизаций и 40% членов ЦК КПСС. На освободившиеся места генсек ставил людей, пользующихся его личным доверием. Министерство иностранных дел возглавил Эдуард Шеварднадзе, Верховный совет — друг Горбачева со студенческих времен Анатолий Лукьянов, отдел ЦК, ведавший идеологией и пропагандой, — сторонник радикальных перемен, сосланный после свертывания косыгинских реформ послом в Канаду, Александр Яковлев. «На Москву» вместо Гришина был переведен энергичный секретарь свердловского обкома Борис Ельцин.
Но подлинное новшество горбачевской политики, имевшее далеко идущие последствия, заключалось в «гласности». Словечко это, непереводимое на другие европейские языки, впервые появилось в России в эпоху первой «оттепели» в начале царствования Александра П. В 1862 году Чернышевский ехидничал, что «гласность — это бюрократическое выражение, придуманное для замены выражения "свобода слова"» и придуманное по догадке, что выражение «свобода слова» может показаться неприятным или резким кому-нибудь». Горбачевская гласность поначалу и предполагала только оглашение фактов лихоимства, нераспорядительности и т.п. явлений, мешающих реализации «потенциала социализма». Но и ограниченная открытость власти для «критики снизу», даже простое описание реального положения дел, были для отвыкшей от этого страны явлением чрезвычайным, быстро изменившим общественную атмосферу.
Первым актом новой политики стал показ по телевидению 17 мая 1985 года встречи Горбачева с ленинградским партийным «активом». Впервые многое из того, о чем говорилось «в закрытом порядке» в партийных верхах было, по выражению Горбачева, «выплеснуто на всех». Цензура продолжала существовать, но рамки допустимого были существенно раздвинуты. В феврале 1986 года на XXVII съезде партии Горбачев провозгласил, что «зон, свободных от критики» быть вообще не должно. Однако на практике власть продолжала «дозировать» информацию, доступную общественности.
Подлинная цена дозированной информации была невелика, что особенно ясно показала страшная катастрофа, произошедшая в ночь на 26 апреля 1986 года на Чернобыльской атомной электростанции недалеко от Киева. Выброс радиоактивных элементов в результате аварии был в 90 раз больше, чем в Хиросиме. Радиоактивное облако дотянулось до стран центральной и северной Европы, где предпринимались энергичные меры по оповещению населения об опасности и его защите. В СССР об аварии коротко сообщили только 28 апреля, эвакуация жителей из смертельной «тридцатикилометровой зоны» началась 2 мая. Первомайская демонстрация и детский праздник на улицах Киева были проведены с обычной помпой.
Стратегия слома «механизма торможения», которую сам Горбачев избегал формулировать прямо (это сделал экономист Гавриил Попов), предполагала сокрушить его «массовым движением трудящихся, опирающимся на волю руководства партии». Главной задачей горбачевской гласности тем самым становилась пропаганда реформаторских идей и обличение пороков административной системы, сложившейся после смерти Ленина.
Интеллигенция с энтузиазмом включилась в процесс «ликвидации белых пятен» — фальсификаций и умолчаний, которыми изобиловала отечественная история. Именно в это время родился знаменитый афоризм о России как о стране с «непредсказуемым прошлым». Объектом главного удара новой публицистики стала сталинская эпоха. В 1986г. на экраны был выпущен блестящий фильм Тенгаза Абуладзе «Покаяние», снятый еще в 1984-м, но отправленный «на полку» советской цензурой. Гротескное изображение диктаторского режима советского типа завершалось символической сценой. Услышав, что улица имени великого вождя не ведет к храму, пожилая дама задумчиво вопрошала: «Зачем нужна улица, если она не ведет к храму?» Образ улицы, не ведущей к храму, стал символом «реального социализма».