Шрифт:
Однако высшие чины московского двора, в руках которых находилось ведение переговоров, не очень-то стремились расширять права «земли». Не случайно договор зафиксировал широкую компетенцию боярской думы, а «вся земля» получила право лишь участвовать в пополнении Судебника новыми статьями. Трудно сказать и насколько перечисленные в договоре принципы соответствовали представлениям массы мелких служилых и «тяглых» людей о справедливом общественном устройстве. Казаку нужны были «воля» (личная свобода вне государственных рамок) и лихие военные экспедиции «за зипунами»; крестьянин хотел мирной жизни, по возможности — без податей и без помещика, а дворянин — поместий и «людишек» за верную службу. А всем вместе нужен был стоящий над всеми «чинами» государь как источник милостей и гарант от произвола «сильных людей». В народном сознании уже сложился идеальный образ праведного и благочестивого «великого государя царя» — защитника веры, «благолепного» в общественной и личной жизни, обязанного заботиться о подвластных. Не случайно в народных песнях и преданиях об Иване Грозном (даже в новгородских землях, где особенно свирепствовали опричники) современные ученые находят «оправдательные тенденции»: вот был настоящий царь — умел казнить, но умел и миловать...
Офицер московского гарнизона шляхтич Самуил Маскевич пересказал разговоры, которые он и его товарищи вели с русскими дворянами: «...Наши хвалили им вольности, чтобы, с нами соединившись, ее добыли». Собеседники отвечали ему: «Ваша вольность для вас хороша, а наша неволя для нас... У вас более могущественный угнетает более худого; вольно ему взять у более худого имение и его самого убить». Москвичи неплохо представляли себе польские порядки, где равенство «панов-братьев» на деле приводило к всевластию магнатов, занимавших высшие государственные должности. Владения таких магнатов, как литовские Радзивиллы, с десятками городов и сотнями сел, были сравнимы по размерам с современными европейскими государствами вроде Бельгии. Их владельцы содержали собственные армии, которые по численности и оснащению превосходили коронные войска. На другом полюсе находилась масса бедной шляхты, гордой своим происхождением и правами: «Шляхтич на загроде (крохотном участке земли) равен воеводе!» На деле такие малоземельные или безземельные «паны» были бессильны противостоять воле сильного соседа и часто из милости служили при магнатских дворах, хотя и требовали, чтобы хозяин порол их только на персидском ковре... А в Москве государь мог возвысить бедного сына боярского, а любого знатного и богатого боярина отправить в ссылку.
Возможно, со временем отношение русского дворянства к шляхетским «вольностям» могло измениться — если бы сама шляхта и ее вожди проводили более гибкую политику. Однако Сигизмунд III договор выполнять не собирался и известил Жолкевского, что некоторые условия он принять не может: порядок в России будет обеспечен, только если польские войска будут находиться в пограничных крепостях и в Москве. Король справедливо полагал, что его 15-летний сын не имел опыта управления; но еще меньше он доверял его новым подданным. «Это такой народ, — писал он Жолкевскому, — которому уже из-за его религии опасно доверять, грубых обычаев и твердого сердца, у которого жестокость заменяет право, а несвобода стала его природой». Если гетман стремился с помощью уступок утвердить Владислава на русском троне и вовлечь Россию в орбиту польского политического и культурного влияния, то король и его советники не стремились к сохранению Российского государства и планировали включить его в состав Речи Посполитой. Сейму король объявил главной целью своего похода возвращение Смоленщины и Северской земли, утраченных Великим княжеством Литовским в конце XV — начале XVI вв., в то время как согласно августовскому договору Российское государство сохраняло свои существовавшие до Смуты границы.
Коронный подканцлер Феликс Крыйский на сейме 1611 г. заявил, что московиты «уже у нас в руках; если о государе, то должны того принять, кого им дадут, и терпеть то, что прикажет победитель». Ревностный католик Сигизмунд III упрекнул гетмана за то, что тот обещал «костелов римских в Московском государстве не строити», и собирался заставить московские «чины» передать власть ему самому. С помощью пожалований и наград он предполагал купить большую часть русской политической элиты и оставить ее при своих «правах и обычаях».
Королевич Владислав не приехал в Москву (о его переходе в православие так и не договорились), а его отец от имени «царя Владислава Жигимонтовича» стал раздавать поместья и воеводства в России. Русская знать не обнаружила единства. Часть ее, преимущественно из бывших «тушшщев», пошла на поклон к королю. Сигизмунд и его наместник в Москве Александр Гонсевский распоряжались ценностями казны, назначали на должности своих ставленников. В Пушкарском приказе был посажен кн. Юрий Хворостииин, в Ямском — Никита Вельяминов, в Большом приходе — кн. Федор Мещерский. Поместный приказ по распоряжению короля возглавил дьяк Иван Грамотин. Иные московские бояре, как князь Григорий Ромодановский, выезжали в лагерь короля, чтобы исхлопотать себе новые вотчины. Другой боярин, князь Иван Куракин, выполняя королевскую инструкцию, уговаривал своих коллег выбрать на престол Сигизмунда. Одним из наиболее ярых приверженцев польской власти стал бывший купец, дьяк Федор Андронов; он стал московским казначеем и советовал королю «доставать» недовольных соотечественников «саблею и огнем», за что получил две волости в Старицком уезде.
Неисполнение договора и действия польских войск вызвали в марте 1611 г. восстание в Москве. После целого дня ожесточенных боев поляки по совету бояр стали поджигать город: «Михаиле Салтыков первой нача жечь двор свой». Восставшие вынуждены были отступить; начался грабеж города. Мартовское восстание означало перелом в отношении русского общества к польско-литовским «союзникам». Если до того провинциальные города еще признавали договор при условии, что «Жигимонт король... сына своего... на Московское государство дал и сам бы от Смоленска отшел, изо всей бы земли Российского государства польских и литовских людей вывел», то отныне указаний боярского правительства на местах больше не исполняли. Бессильная Дума окончательно потеряла традиционный авторитет и отныне не могла оказывать влияния на русское общество.
Короля это уже не беспокоило — 2 июня 1611 г. польско-литовские войска взяли штурмом Смоленск. Глядя на польские успехи, другие соседи приступили к дележу территории Московского государства: шведские войска захватили Новгород, а местные власти заключили договор о «переходе» под покровительство шведской короны; практичные англичане подали своему королю в 1612 г. проект оккупации русского Севера.
На пике кризиса провинциальные города начали движение за возрождение национальной государственности. Посадские и волостные «миры» создавали выборные органы, которые взяли в свои руки сбор государственных доходов, занялись организацией обороны, формировали свои отряды. Разосланные весной 1611 г. грамоты призывали «королю и королевичу креста не целовать и не прямити ни в чем, никоторыми делы... короля и королевича польского и литовского на Московское государство и на все государства Российского царствия не хотеть»; поляки «Московское государство выжгли и высекли, и Божия святыя церкви разорили и чудотворные мощи великих чудотворцев московских обругали, и раки чудотворных мощей разсекли... и в церквах для поругания лошади оставили».
Первое ополчение 1611 г. не достигло цели — казаки и дворяне не смогли договориться. Дворяне добивались возвращения беглых после изгнания поляков, казаки не хотели расставаться с вольной жизнью и вновь возвращаться в крестьянское или посадское «тягло». Кончилось тем, что лидер дворянского ополчения Прокопий Ляпунов был убит на казачьем «кругу». Осенью 1611 г. в Нижнем Новгороде по инициативе мясника, уважаемого земского старосты Козьмы Минина был принят приговор о создании нового ополчения: «Стоять за истину всем безызменно... На жалованье ратным людям деньги давать, а денег не достанет — отбирать не только имущество, а и дворы. И жен, и детей закладывать, продавать, а ратным людям давать».