Шрифт:
(Дачи, роскошные квартиры существовали уже тогда. Для "избранных". Для Марины Цветаевой — ни одного метра).
А затем Фадеев советовал "товарищу Цветаевой" снять комнату в… Голицыне (рядом с Домом творчества писателей), которая будет стоить двести — триста рублей в месяц, а зарабатывать — переводами. Лишь две фразы — подобно крохам, брошенным с барского стола, были более или менее конкретными: "В отношении работы Союз писателей Вам поможет. В подыскании комнаты в Голицыне Вам поможет и Литфонд". И что он, Фадеев, уже говорил с директором Литфонда Оськиным.
По тем нечеловеческим временам это было некоей, впрочем, весьма скромной — милостью, в моральном же плане — "нечеловеческим. Ни намека на ссуду [131] , не говоря уже о праве на писательский голицынский дом творчества… Да ведь Цветаева была никем: не была даже членом Литфонда, или групкома литераторов… Сплошной "прочерк". И весьма "подмоченная" семейная ситуация. Надо было знать свое место…
Полгода в Голицыне
131
Впрочем, кажется, два месяца Марина Ивановна жила в комнате, которую ей снял Литфонд, бесплатно.
Письмо в НКВД. Встреча с Е. Б. Тагером и стихи. Письма к Л. В. Веприцкой. "Гоготур и Апшипа" и "Раненый барс". Вера Меркурьева. М. Шагинян и С. Фонская. Драма Мура. Переводы английских баллад и "Этери". Поэтесса Ольга Мочалова.
Фадеев, по-видимому, действительно говорил "с тов. Оськиным", притом задолго до того, как собрался отправить Цветаевой свой ответ. Ибо уже в десятых числах декабря она с сыном оказывается в поселке Голицыне: около двух часов (по тем временам) езды по железной дороге от Белорусского вокзала, на Коммунистическом проспекте, 24. Дом Лисицыной неподалеку от бывшей дачи, превращенной в маленький — на десяток человек — Дом творчества советских писателей. У нее — две курсовки; они с Муром дважды в день ходят в дом на обед и ужин.
Ей сняли часть комнаты в избе, отгороженную фанерной перегородкой, не доходящей до потолка. Электричества в доме не было.
Там, при свете керосиновой лампы, она составляла в тетради письмо… к Сталину. Рассказывала о себе, о своей семье, о своем возвращении; но главное — о муже, о его народовольческой семье, о его роковой ошибке, а затем — переломе в "советскую" сторону, о его служении коммунизму словом и делом, о том, что он — человек величайшей чистоты, бескорыстия и благородства. Писала и об Але, талантливой художнице, "писательнице, абсолютно лояльном человеке". Кончала призывом к справедливости. Затем Марина Ивановна переписала письмо печатными буквами, убрала некоторые абзацы, прибавила новые и переадресовала письмо Л. Берии. Датировала 23 декабря и отвезла письмо в Москву, в приемную НКВД… Как и предыдущее (о возвращении багажа), оно было приобщено к следственному делу. И только.
(А за плечами Сергея Эфрона — декабрьские очные ставки; сломленные пытками, люди давали на него ложные показания, он же был неизменно стоек в застенках Лубянки и не произнес ни слова лжи…)
…И все же, вопреки всему, оставался еще в ней "тайный жар", жизненная энергия. Вероятно, в один из первых дней она встретилась с Евгением Борисовичем Тагером. Он занимался литературой XX века, читал лекции. Знал и любил ее стихи. Уже скоро, в том же декабре, Марина Ивановна переписала специально для него "Поэму Горы". И как бы перепосвятила ему старое стихотворение, обращенное некогда к Николаю Тройскому: "Оползающая глыба — Из последних сил спасибо… Пока рот не пересох — Спаси — боги! Спаси — Бог!"
Седьмого января 1940 года (вот и Новый год пришел, и каково было его встречать?) рождается стихотворение — после многих месяцев молчания, "на фоне" той кошмарной жизни, которою она принуждена жить, поверх запрятанного на самое дно души ужаса за судьбу своих; стихотворение причудливое, мы бы сказали: изысканная колыбельная, трудно читаемая вслух и словно бы обдающая нас горькой и соленой волной обреченного любования недосягаемым:
Двух — жарче меха! рук — жарче пуха! Круг — вкруг головы. Но и под мехом — неги, под пухом Гаги — дрогнете вы! Даже богиней тысячерукой — В гнезд, в звезд черноте — Как ни кружи вас, как ни баюкай — Ах! — бодрствуете… Вас и на ложе неверья гложет Червь (бедные мы!). Не народился еще, кто вложит Перст — в рану Фомы.Давний, давний образ: "спутника"? "Комедьянта"? — случайно подсмотренного спящего. Он беспомощен (как всякий спящий), и этой своей беспомощностью тем сильнее забронирован.
Я знаю эту бархатную бренность Верней брони… (Евгению Ланну, ровно двадцать лет назад.) Та глубока — вода, и та тиха — вода… Душа на все века — схоронена' в груди. И так достать ее оттуда надо мне, И так сказать я ей хочу: в мою иди! (Н. Н. Вышеславцеву, весна 1920-го.)Итак, спасительный, но, увы, недолгий творческий подъем. Новый вдохновитель, адресат — уже сразу "родной", объект невостребованной нежности. По-видимому, в каком-то разговоре он обронил неосторожные слова: "Чем меньше Вы будете уделять мне внимания, тем будет лучше". И вот в ответ — большое письмо Марины Ивановны от 11 января, с подзаголовком: "Концы разговоров". Запоздалые и обиженные возражения на его молчаливый вопрос: "Зачем я Вам?"
И — о том в его облике, что послужило "трамплином для стихов" от 7 января"…голос, странная, завораживающая певучесть интонации, голос не совсем проснувшегося, еще-спящего, в котором и озноб рассвета и остаток ночного сна… И еще: — зябкость, нежелание гулять, добровольный затвор с рукописью, — что-то монашеское и мальчишеское — и щемяще-беззащитное — и очень стойкое", — пишет Цветаева 11 января. Как похоже это письмо на те, берлинские к Геликону… Нет, с мужчинами Марина Ивановна не умела никогда…