Но, значит, во мне есть то же самое. И я не просто сначала убеждаю себя, говоря себе правильные слова. Тут должно быть иначе. Ведь к другому я обращаюсь извне, а ко мне никто извне не обращается, когда я создаю свои суждения. И опять же: если другой изменил поведение под воздействием моих суждений, значит, ядро управления его поведением принимает воздействие извне и творит свои суждения в ответ на них, а не само их производит.

А что это за вне для меня, если я сам родил свое суждение?

Это явно не та наружа, в которой живут другие люди. Оттуда ко мне ничего не приходило. Я думал сам и сам создавал свои суждения.

Следовательно, это вне только по отношению к ядру управления поведением. Но это вне может быть как снаружи, так и еще глубже внутрь. Нечто или некто во мне требует изменить мое поведение, как я требую изменить поведение от другого человека. Кто-то постоянно видит, что опасно, а что полезно, и как сделать жизнь лучше, и понуждает меня выносить суждения, меняющие мои действия и мою жизнь. Кто это?

Скажу пока обобщенно: душа.

Душа не может использовать слов. Слова — это очень поверхностная вещь, они рождаются вместе с речью лишь для существования в этом телесном мире. И лишь для общения с другими людьми. Души между собой могут общаться и без слов. Поэтому им слова не нужны.

Но иногда душе нужно оказать воздействие на других людей, и тогда она понуждает тело двигаться. Например, выхватить ребенка из-под мчащегося автомобиля. Или ударить хулигана. Или начать долгое логическое рассуждение с политической трибуны.

Душа может только понимать и двигаться. Ей свойственны порывы. Тела сложно общаются жестами и речами. Но в итоге они тоже приводят себя в движение. Собственно говоря, речь во всех ее видах оказывается прослойкой между движением души и движением тела. Она как бы помеха или плохое передаточное устройство, призванное вызывать движения, но изрядно его тормозящее.

Способ приведения тел в движение, если мы приглядимся, оказывается чрезвычайно многоступенчатым. На телесном уровне у нас явно есть способность воплощаться в образы действия. Но образ действия нужно для этого создать, а создав, еще и принять решение исполнять. Чтобы его создать, его нужно либо сложить из множества более простых образов, либо выбрать из памяти. Но и сложить можно, лишь выбрав из множества возможностей, какой же образ будем исполнять. Вот этот выбор нужного образа действия и оказывается самым долгим делом.

Ведь выбрать образ действия — это выбрать между жизнью и смертью. Чуть ошибся, и тебя нет. Мир слишком опасен, а жизнь так хрупка… Поэтому мы выбираем, тщательно взвешивая все последствия и вынося в итоге этих взвешиваний суждение.

Суждение — это плод долгих поисков и отыгрываний нужного действия в искусственных условиях образа мира с помощью образа себя. А это — работа другой части разума — способности думать воображая.

Это значит, что думать рассуждая мы можем лишь на основе тех предложений, что сделает нам способность думать воображая. О каждом таком предложении мы выносим суждение. А потом обсуждаем его. И уточняем образ задачи. И выносим новое суждение. Так рождается рассуждение, способное оказывать воздействие на мои поведение и действия.

Как кажется, умозаключение и вывод должны считаться частями рассуждения. Это мое ощущение. Если вспомнить логику, то это отнюдь не так очевидно: логики вполне обходятся без рассуждения как обобщающего понятия, включающего в себя умозаключение и вывод. Но логики даже суждение изучают независимо от рассуждения. При этом вполне могут соотносить суждение с умозаключением, делая именно умозаключение тем, что состоит из суждений.

При этом умозаключение каким-то образом становится для логика равно выводу. Этим разным словам русского языка должны соответствовать разные понятия, для которых они являются именами. Однако их различие стерлось за время их использования логиками, и сейчас для нас почти одно и то же, что сделать заключение, что сделать вывод. Предполагаю, получилось это из-за исходной ошибки всей той логики, что числила себя частью теории познания.

Логики, которым было дело до истинности, естественно, должны были найти предмет, к которому истинность относится. Им является высказывание в споре, то есть очень узкий вид человеческой речи. Но никто из логиков не обговорил достаточно ясно, что логические построения не относятся ко всей речи. Они скромно намекали, что логика изучает лишь то, что относится к суждениям, но при этом им льстило, что их наука обретает значение всеобщности и даже всеобщего судьи для человеческого общения.

В итоге многие понятия общечеловеческой речи незаметно подменились их логическим пониманием. Так произошло и с умозаключением, которое стало сливаться с выводом. Яркий пример такого сращивания понятий можно извлечь из весьма знаменитого логического сочинения 1888 года Леонида Рутковского «Основные типы умозаключений». В нем он развивал идеи Михаила Каринского по поводу теории вывода.

«Все наши знания, по своему происхождению, могут быть разделены на две категории: 1) на знания эмпирические и 2) на знания выводные.

Первые приобретаются непосредственным наблюдением воспринимаемого мира и служат простым выражением наблюдаемых фактов; вторые же добываются посредством особого умственного процесса, называемого умозаключением, из других, уже ранее приобретенных знаний. Ввиду этого умозаключение может быть определено как такой акт мысли, посредством которого мы установляем новые знания независимо от непосредственного наблюдения, единственно на основании имеющихся уже знаний» (Рутковский, с. 268).