Во-первых, понятие высказывания слишком понятно любому русскому человеку, в отличие от предложения. Поэтому нас нельзя убедить, что высказывание состоит из суждений. И даже нельзя ограничить его изучение рамками логики. В высказывание входит почти все, что вырвалось из моих уст, за исключением стонов, смеха, рычания и восклицаний.

Во-вторых, высказывание — это определенно лишь речевое явление, то есть то, что являет себя изнутри сказыванием. Приставка «вы» — ясно показывает путь наружу из некого нутра. А что за нутро? Наверняка, то самое мышление или логос. А по-русски — разум. Это и так ясно, но в слове «высказывание» слишком ярко показана связь наружи и нутра. Для русскоязычного человека высказаться звучит как высказать себя, высказать то, что в тебе.

Поэтому высказаться — это явить себя, сделать нутро явленным или явлением. Для этого тоже есть имена в русском языке: заявление, объявление. И изъявление.

Ломоносов в середине восемнадцатого столетия еще не знает никаких предложений. В своей «Грамматике» он говорит о речениях. Правда, его речения могут быть равны и одному слову. Так что это не совсем предложения, как мы их понимаем сейчас. Но это определенно изречения.

То есть то, что речется изнутри наружу, становясь речью. В сущности, являет себя в речи. Что это, в первом приближении, понятно: мышление, логос, разум. Но и они лишь отражают движения души. Так что в речи являет себя душа. Но изучение речи не становится психологией, то есть не дает познания души. Почему?

Похоже, потому что речь слишком образна, слишком ярка, она захватывает наше воображение и становится самоценной. Начав изучать речь, мы попадаем в ловушку и обнаруживаем себя изучающими речь и только речь. Как дети, играющие в кубики, не видят ни того, из чего они сделаны, ни того мира, из которого они пришли и в котором возможны.

Следующий шаг в осмыслении себя показывают логики. Они берут речь, выбирают из нее только «формальные знаки» и принимаются играть только в них, не видя больше не только того, что скрывается за речью, но и самой речи.

Речь являет собою нечто, что уже не есть душа, но еще и не речь. Речь являет душевные движения, которые, проходя сквозь тело и его части, заставляет их двигаться и напрягаться определенным образом. Когда сквозь эти напряжения пропускается воздух из легких, ткани начинают звучать и рождаются речения — от охов до слов и предложений.

Но поскольку предложения придумали лишь в девятнадцатом веке, рождается нечто иное, что лишь присвоило себе это имя. Думаю — высказывания. В них-то душа и являет свои движения, выпуская из себя образы, которые воплощаются отнюдь не в звучания, а в телесные напряжения. Каждому образу, который может быть высказан, соответствует свой рисунок телесных напряжений. Так что, выражение, что душевные движения проходят сквозь тело и, чтобы заставить его прозвучать, напрягают определенным образом, не является лишь «образным выражением». Душа действительно напрягает тело определенным образом.

Она прямо вкладывает этот образ, который собралась передать, в тело, и тело звучит речью. Наверное, это возможно не со всеми образами, а только с очень простыми, из которых и складывается речь, с одной стороны. А с другой, из которых складываются сложные, большие образы, которыми просто так не прозвучать. А значит, которые и не явить иначе, как по частям, то есть через речь. А явить надо.

Наша речь, которой мы так восхищаемся и гордимся, в действительности — болезненный плод приспособления к жизни в этом неуклюжем теле. Воплощать образы своей души в речь так же просто, как управлять роботом-манипулятором, стоящим на космической станции, с земли.

Тело очень плохо приспособлено для передачи душевных движений. Выразить себя душе до боли трудно. Вот потому русский язык так обилен в отношении слов, обозначающих способы явления того, что внутри, наружу. Мы знаем заявления, объявления, изъявления, высказывания, изречения и многое другое, что содержит предлоги, обозначающие одно и то же: путь наружу.

Путь один и тот же, а вот его использование в каждом случае разнится. Почему?

Потому ли, что это разные действия? Или же потому, что это действия с разными образами, то есть несущие разные смысл и значения?

Пока я не в силах ответить на этот вопрос. Но ясно одно: рассуждая и думая, я не только решаю внешнюю задачу, я постоянно соотношу ее с чем-то в душе. И только поэтому у меня рождается суждение, в смысле оценки и суда. Я сужу о происходящем не механически, не формально. В основе способности судить лежит возможность соотнести то, что я нахожу в мире, с чем-то в душе. По сути, любое суждение — это оценка того, насколько мне выгодно то, что происходит, и как сделать это выгодным. Но выгода эта душевная.