4 - 10 класс из 12 согласно американской системе среднего образования

 У меня множественные травмы.

По-видимому, раздавлено лёгкое. Разорвана селезёнка. Внутреннее кровотечение неизвестного происхождения. И самое серьёзное – ушиб головного мозга. А ещё у меня сломаны рёбра. На ногах раны, которым потребуются пересадка кожи, и на лице тоже раны, которым понадобится пластическая хирургия, но, как отмечают врачи, только в том случае, если мне повезёт.

А сейчас, в хирургическом отделении, врачам приходится удалить мне селезёнку, вставить новую трубку, чтобы откачать кровь из моего раздавленного лёгкого и остановить то, что может вызывать внутреннее кровотечение. Для мозга они могут сделать немногое.

– Мы подождем и понаблюдаем, – говорит один из хирургов, изучая компьютерную томографию моей головы. – А пока позвоните в банк крови. Мне нужны две упаковки первой отрицательной и ещё две держите наготове.

Первая отрицательная. Моя группа крови. А я и не знала. Странно, но мне не приходилось прежде об этом задумываться. Я никогда не была в больнице, если не считать того случая, когда пришла в пункт первой помощи после того, как порезала лодыжку о битое стекло. Мне даже не понадобились тогда швы, только укол от столбняка.

В операционной врачи спорят о том, какую музыку поставить, совсем как мы сегодня утром в машине. Один парень хочет джаз. Другому подавай рок. Анестезиолог, стоящая у моей головы, настаивает на классике. Я её поддерживаю и чувствую, что это, должно быть, помогает, потому что кто-то ставит диск с Вагнером, хотя не думаю, что восторженный «Полёт валькирий» – то, на что я рассчитывала. Я надеялась на что-нибудь полегче, на «Времена года», возможно.

Операционная комната – маленькая и переполненная людьми, полная ослепляюще ярких ламп, которые подчёркивают, насколько это грязное место. И она не похожа на те помещения, что показывают по телевизору, где операционные напоминают девственно чистые театры, в которых могли бы разместиться оперный певец и зрители. Пол, хоть и начищен до блеска, но потемневший и испещрённый царапинами и полосками ржавчины, которые я принимаю за старые пятна крови.

Кровь. Она повсюду. Врачей это ни капли не беспокоит. Они режут и зашивают плоть, и откачивают целые реки крови, словно моют посуду в мыльной воде. И при этом перекачивают в мои вены постоянно восполняемый запас крови.

Хирург, который хотел слушать рок, сильно потеет. Одна из медсестер периодически промакивает испарину с его лица марлевым тампоном, который держит щипцами. В какой-то момент пот проступает через маску, и он меняет её.

У анестезиолога нежные пальцы. Она сидит у моей головы, следя за всеми жизненными показателями, регулируя количество жидкостей, газов и лекарственных препаратов, которые в меня поступают. Должно быть, она хорошо выполняет свою работу, потому что я, кажется, ничего не чувствую, несмотря на то, что они истязают моё тело. Это тяжёлая и грязная работа, ничем не напоминающая игру «Операция», в которую мы часто играли детьми, где приходилось быть осторожным, чтобы не коснуться краёв, когда удаляешь кость, иначе срабатывал звуковой сигнал. Анестезиолог рассеянно поглаживает мои виски руками в латексных перчатках. Так часто делала мама, когда я заболевала гриппом или у меня случалась одна из тех головных болей, которая причиняла такую боль, что я представляла, как вскрою вену на виске, лишь бы ослабить давление.

Диск Вагнера отыграл уже дважды. Врачи решают, что пора поставить что-то новое. Побеждает джаз. Люди всегда думают, что, раз я люблю классику, то люблю и джаз. А я не люблю. Хотя папа им увлекается. Он любит джаз, особенно дикую манеру последних дней Колтрейна*. Он говорит, что джаз – это панк для стариков. Думаю, что это объясняет, почему мне также не нравится и панк.

Операция всё продолжается и продолжается. Я измучена ею. Не знаю, откуда у врачей столько выдержки. Они спокойно стоят, но, кажется, что это сложнее, чем бежать марафон.

Я начинаю отключаться. А потом задумываюсь о состоянии, в котором нахожусь. Если я не мертва – а кардиомонитор всё время пищит, поэтому я предполагаю, что не мертва, – но я и не нахожусь в своем теле, могу ли я уйти куда-нибудь? Призрак ли я? Смогла бы я перенестись на пляж на Гавайях? Могу ли оказаться в Карнеги Холле** в Нью-Йорке? Могу я пойти к Тедди?

Эксперимента ради я шевелю носом как Саманта в фильме «Моя жена меня приворожила». Ничего. Щёлкаю пальцами. Стучу каблучками. Я по-прежнему здесь.

Я решаю испробовать более простой приём. Подхожу к стене, представляя, что пройду сквозь неё и выйду с другой стороны. Не считая того, что я ударяюсь о стену, ничего не происходит.

Поспешно входит медсестра с контейнером крови, и прежде, чем дверь за ней закрывается, я проскальзываю в неё. Теперь я в больничном коридоре. Вокруг суетится множество врачей и медсестер в синей и зелёной форме. Женщина на каталке – её волосы собраны под прозрачную синюю шапочку, а в руке капельница – зовёт «Уильям, Уильям». Я прохожу чуть дальше. Здесь ряды операционных комнат, наполненных спящими людьми. Если пациенты в этих комнатах подобны мне, то почему же тогда я не могу видеть людей вне их тел? Есть ли кто-нибудь ещё, кто слоняется без дела, как и я? Мне бы очень хотелось встретить кого-то в моём состоянии. У меня есть несколько вопросов, например, что это за состояние, в котором я нахожусь, и как мне из него выбраться? Как мне вернуться в своё тело? Должна ли я ждать пока меня разбудят врачи? Но рядом нет никого подобного мне. Может быть, остальные поняли, как попасть на Гавайи?