— Не вижу! — крикнул он столпившимся внизу бандитам. — Но она где-то здесь. Она не могла далеко уйти. Ищите ее! Далеко она не побежит — испугается темноты. Найдите ее во что бы то ни стало! Юра, сбегай на дорогу, может быть, она побежала в город. А я сейчас узнаю, куда эта стерва ее отправила… А ты куда смотрел?! — набросился он на Миронова. — Я же предупреждал тебя… Ладно, потом разберемся, сейчас не это главное…

Схватив Сидоровскую за волосы, он волоком дотащил ее до кровати в соседней комнате и, невзирая на отчаянное сопротивление, привязал запястья к изголовью кровати шнуром от стоящего тут же светильника.

— Сейчас, стерва, ты мне все расскажешь, — пообещал он, вытаскивая из прикроватной тумбочки ножницы. — У меня времени на раскачку нет, поэтому буду эффективен и краток. Я сейчас с тебя начну живьем шкуру сдирать, и ты мне все расскажешь. Очень быстро расскажешь. Этого еще никто не выдерживал. А потом выпущу тебе кишки и…

Он замолчал и недоуменно уставился на женщину. На ее лице появилось удивление, почти тотчас сменившееся пониманием и еще каким-то странным выражением, которое в других условиях можно было бы принять за благодарность. Прослеживая ее взгляд, он начал медленно поворачиваться, но не успел. Послышался сухой щелчок, словно сломали огромный карандаш, и под левой грудью у девушки появилась маленькая черная дырочка, из которой через мгновение плеснула на простыни кровь. Ее тело содрогнулось, выгибаясь дугой, и опало, безжизненно распластавшись на кровати…

— Ты… Ты что сделал?! — ошарашенно спросил Смокотин на не торопящегося убирать пистолет Миронова. — Ты что сделал, идиот?! Ты хоть понимаешь, что ты сделал?!

— Она меня перед шефом опозорила, — спокойно ответил Миронов. — Получается, что это я виноват в потере девчонки. Не хочу, чтобы шеф обо мне плохо думал… А ведь может подумать…

Пистолет в его руке раскачивался, словно в так словам, то и дело поглядывая черным зрачком на живот Смокотина. И этот «выразительный взгляд» намекал Смокотину, что «плохо выглядеть» в глазах шефа Миронов действительно очень не хочет.

— А кто тебя в чем обвиняет? — пожал плечами Смокотин, не отводя взгляда от никелированного пистолета, — Шеф и сам говорил, что без накладок в любом деле не обойтись. Не ошибается только тот, кто ничего не делает… Ну, недоглядели мы немного, — он сделал ударение на слове «мы», — но ведь основная часть работы прошла удачно… Задание мы выполнили. А девчонка… Никуда она не денется. Мозгов у нее не хватит, чтобы долго скрываться. Начнем поиски, Шерстнев через Бородина организует милицейский розыск… Найдем. Да и не так уж страшна она для нас. Это даже не оплошность, а так… недоразумение. Вот если бы баба сбежала, тогда да, тогда это была бы непростительная ошибка. Но ты ведь пристрелил ее… при побеге… Так в чем же тебя можно обвинить? Ты же ее лично пристрелил, — он опять выделил слово, только на этот раз уже — «лично», Я сейчас позвоню шефу, и мы примем меры к розыску…

Миронов согласно кивнул и убрал оружие. Смокотин с трудом сдержал вздох облегчения.

— Ну ты и отмороженный, — с каким-то невольным восхищением сказал он. — Уж насколько я псих, но у тебя подчас совсем «крыша» съезжает… Ты бы подумал над этим на досуге… Нет, это я не в обиду, но порой с тобой очень сложно иметь дело… Ладно, все образуется… Никуда она не денется.

Немного успокоившись, он набрал номер Шерстнева на радиотелефоне и сообщил:

— Шеф, это опять я. Основная часть работы прошла на удивление удачно. С бабами покончено, документы подписаны. Но есть одна ма-аленькая неувязочка, исправимая, но досадная. Мои ребята сейчас работают над ее исправлением, но я решил на всякий случай поставить вас в известность. Требуется небольшая перестраховочка. Дело вот в чем…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

За чужую печаль и за чье-то незванное детство

нам воздается огнем и мечом и позором вранья,

возвращается боль, потому что ей некуда деться,

возвращается вечером ветер на круги своя.

А.Галич …Но доброта не зря на свете, и сострадание не зря…

Р. Казакова Толстяк открыл один глаз и недовольно уставился на тяжелый кирзовый сапог, утвердившийся на драном одеяле прямо перед его носом. Сапог был пыльный, с прилипшим к подошве голубиным пухом и пометом. Тяжелый сапог, добротный. Таким сапогом в живот получишь — от макушки до пяток как огнем обожжет, неважно, что на тебе толстый свитер и плотная войлочная куртка, выкроенная из старой армейской шинели. Толстяк открыл второй глаз и вздохнул — прилипший к сапогу пух гневно заколыхался.

— Сейчас опять врежу! — монотонно пообещал голос сверху. — Подъем, бомжара!

— Да, да, — сказал Толстяк. — Я уже… Уже ухожу…

Он сел, с шумом поскреб в голове, вычесывая из волос накопившийся там за ночь мусор, и посмотрел на вставленного в сапоги милиционера. Принадлежавший сапогам сержант был под стать кирзачам — массивный, грубо скроенный, казенный. На чердаке было жарко, по щекам сержанта катился пот, и он недовольно сопел, явно ненавидя и духоту чердака, и пославшее его сюда начальство, и Толстяка. Впрочем, нет. К Толстяку он ненависти не испытывал. На ненависть надо тратить силы, а расходовать их на такое ничтожество, как Толстяк, сержанту было лень. Он его презирал. Что и не замедлил выразить, вытерев птичий помет с подошвы о подстилку Толстяка.

— Одна зараза от вас, — брезгливо морщась, констатировал он. — Все кругом загадили, вонючки. Собрать бы вас всех вместе, да куда-нибудь на необитаемый остров отправить…

Толстяк поскреб густую щетину на подбородке и снова вздохнул. Сержант сквозь зубы сплюнул на песок и концом резиновой дубинки ткнул в небольшую картонную коробку, стоящую рядом с одеялом.

— Что здесь? Ворованные электросчетчики? Вываливай все, показывай.

Толстяк послушно перевернул коробку, разбрасывая по одеялу свои нехитрые пожитки: пару мятых рубашек, брюки, вязанную шапочку, ботинки с заменяющей шнурки бечевкой, рюкзак без одной лямки, пару алюминиевых ложек, нож с обломанным лезвием, спички, обмылок, завернутый в кусок полиэтилена, и небольшую пластиковую коробочку из-под импортного мыла, в которой хранил нитки, пуговицы и маленький пузырек с марганцовкой.