Дедушка покупает Володе пломбир. Володя открывает рот, чтобы рассказать про церковь, но смотрит на мороженое и решает, что лучше сначала доесть, а уж потом открыть правду.

— Дедушка, а когда социализм кончится, это будет чей магазин? — спрашивает вдруг Володя, подстегиваемый чьей-то чужой памятью.

Вздрогнув, но не замедлив шага, дедушка отвечает:

— Социализм не кончится никогда. И ты при нем будешь жить, и твои внуки. Больше так не говори, не то дедушка осерчает.

Выходной для журналиста бывает не в субботу или воскресенье, а в день накануне выхода газеты. Во всяком случае, вечер в его полном распоряжении: вместе с мобильником он отключает свою оперативную профессиональную память и идет в ближайшую кафешку пить пиво.

Возможно, так бы Володя сегодня и поступил, если бы не договорился с Бабаниязом сходить на футбол. Они условились встретиться заранее, чтобы успеть пообщаться.

Бабанияз не пил пива, не курил и не любил сальных анекдотов. Он вообще редко смеялся, но если начинал хохотать, то долго не мог остановиться. Рассмешить его могла какая-нибудь невинная услышанная по телевизору шутка эстрадного юмориста — игра слов незнакомого Володе языка. Отсмеявшись, Бабанияз принимался подробно разжевывать соль шутки, и Володя улыбался не столько ей, сколько наивности собеседника, пытающегося перевести юмор.

— Пойдем к шейху, — сказал Бабанияз. — Хочу попросить за брата.

Мавзолей стоял в отдалении от дороги, в глубине жилого массива. Как только они попали в покрытый цветниками двор, шум машин совсем перестал до них доноситься.

Каменные своды хранили прохладу. Володя разулся. Луч из отверстия в куполе упал на розовый ноготь большого пальца. Садясь у гробницы, Володя скрестил ноги так, чтобы скрыть ущербный носок. Он прислонился к стене, увидел, как беззвучно шевелятся губы сидящего в профиль к нему Бабанияза, и время вновь остановилось.

Впервые за много лет Володя вновь оказался внутри, посреди светлого зала с выцветшим гобеленом, где два птицелова в старинных одеждах склонялись над клеткой. Солнечный луч, пробиваясь сквозь виноградную листву, оставлял на подоконнике зеленые пятна.

Володя подошел к серванту и поднял голову к часам. Он попытался определить по движению большой стрелки, идут ли они, но, как всегда, ему не хватило терпения. Расслышать тиканье мешал шум из соседней комнаты.

Войдя в спальню, Володя увидел старый вентилятор на железной подставке. Он вращался с грозным стуком, как пропеллер военного самолета. А когда Володя вынул вилку из розетки, три черные резиновые лопасти быстро остановились, как плохо смазанное колесо. В трюмо отражалась пудреница, духи «Красная Москва», одеколон «Шипр». На кровати лежал раскрытый мамин английский словарь. «Не держи книги раскрытыми», — вспомнил Володя дедушкин наказ. «Ну да, чтобы буквы не разбежались», — объяснил он его сам себе с первого же раза и с тех пор никогда не оставлял книги и тетради буквами вверх.

Он захлопнул словарь, и тотчас на сомкнутых страницах обозначилась чернильная надпись «ЛК». Володю всегда занимало, что надпись можно прочесть, только когда книга закрыта, хотя чернила должны быть на ребре каждой отдельной страницы. И хотя впоследствии перестал удивляться, но, глядя на мамину книгу, неизменно ощущал на губах этот влажный остаток тайны. Уже возвращая словарь на полку, Володя заметил между страниц тонкий каштановый волос.

Он открыл ранец, вынул тетрадь и вырвал из нее клочок чистой бумаги. Вышел на веранду, зажмурился от солнца. Граненый карандаш, синим по клетчатому, вывел: «ХОЧУ, ЧТОБЫ МАМА ВЕРНУЛАСЬ». Подсохший хворост в печи вспыхнул быстро и ярко.

Только теперь Володя обратил внимание на цепочку мурашей, бегущих по беленой печной стене. Они четко следовали маршруту, начертанному для них кем-то свыше. Жар, полыхавший внутри печи, не сбивал их с пути.

Володя вытянул горящую ветку и поднес к мурашиной дороге. Пламя лизнуло белизну, оставив желтый след, и крошечные черные буквы со стены посыпались на землю.

— Думаешь, он слышит? — Володя указал пальцем в небо.

Они шли к стадиону, но иглы в отсиженных ногах и медленно тающая внутри прохладная тишина все еще напоминали о мавзолее.

— Конечно слышит, — кивнул Бабанияз. — Бог милосерден. Недавно жена стала жаловаться: детям есть нечего. Я ей говорю: вот увидишь, Бог поможет, проси. В тот же вечер пришла родственница, принесла угощение — на всех хватило.

Володя вспомнил, как после очередной пресс-конференции, где Бабанияз, по своему обыкновению, задавал министерскому чиновнику бесстрашные и не по-восточному прямые вопросы, знакомый журналист вслух удивился: почему не боится?

«Тот, кто боится Бога, не боится людей». Все диктофоны были уже выключены, и ответ Бабанияза сохранился только в Володиной памяти.

Вначале голоса ему только снятся.

«А с субподрядчиками договор когда подписывали?» — низкий дедушкин.

«Все, говорю ему, ноги в руки — и в трест, к главному» — звонкий мамин.

Володя открывает глаза. Теперь голоса звучат уже на фоне красного ковра с бело-синими безглазыми лицами узоров. Захлебнувшись криком, бежит в зал и виснет у мамы на шее. Каштановые волосы пахнут как чистое белье на морозе.

— Ну надо же, за ночь соскучился, — говорит бабушка непонятное и идет на кухню греметь кастрюлями.