Со второй половины 1960-х гг. корреляция этничности и культурно-идеологической позиции приобрела сильный характер, придав квазиполитической полемике черты этнического конфликта, что, в частности, выразилось, в популярных взаимных инвективах-стереотипах брежневской эпохи: с одной стороны, «все евреи — диссиденты, все диссиденты — евреи»; с другой — «все почвенники — антисемиты», русскостъ per se =антисемитизм и фашизм.

In passim отметим, что для «асфальтовых» националистов типа Кожинова и Палиевского антисемитизм служил компенсацией предшествующей интеллектуальной и культурной зависимости от еврейской среды. По откровенному признанию самого Кожинова, до знакомства с Бахтиным он пребывал в уверенности, что русских интеллигентов-гуманитариев попросту не существует, что все интеллигенты — исключительно этнические евреи или с еврейской примесью. В этом ракурсе бунт против авторитетов и наставников, коими были евреи, неизбежно приобретал антисемитские черты, а антисемитизм оказался рядоположен стремлению к культурной и интеллектуальной эмансипации. Ведь евреи не только заняли нишу, принадлежавшую разгромленной большевиками старой русской интеллигенции, но и, по мнению остатков последней, активно участвовали в этом погроме. Подобной точки зрения, в частности, придерживались такие культовые, как сказали бы сейчас, фигуры в интеллигентской среде, как Бахтин и Лосев.

275 Цит. по: БарсенковЛ. С, Вдовин Л. И. История России. 1917-2004. Учебн. пособие для студентов вузов. М., 2005. С. 457-458. Этот критерий не раз служил источником подлинных человеческих драм. В качестве примера можно привести судьбу известного советского писателя Юрия Нагибина. Он был уверен в своем еврейском происхождении, которое-де скрывалось. И какое же разочарование пережил этот незаурядный писатель, когда выяснилось, что никакой он не еврей, а чистокровный русак, да еще и дворянского рода.

Разумеется, антисемитизм не сводился к одному лишь этому фактору, а имел широкий круг будировавших его причин. Однако в любом случае есть какая-то злая ирония в том, что критерием принадлежности к русскому национализму, паролем русскости зачастую (что не значит — всегда) оказывалось не отношение к русским, а отношение к евреям.

Резюмируя соображения о причинах появления русского национализма, еще раз повторим: национализм (в более широком смысле — интерес к русской этничности) стал ответом на кризис идентичности, имевший несколько измерений: личное (экзистенциальный и культурно-идеологический кризис интеллектуальной элиты), групповое (кризис традиционного русского крестьянства) и общенациональное (кризис политико-идеологической идентичности советского общества вследствие десталинизации и разочарования в хрущевской альтернативе сталинскому социализму). Хотя в хрущевское правление русский национализм носил еще зачаточный характер, именно в то время возникли структурные факторы его оформления в качестве самостоятельного культурно-идеологического и политического течения. Так что ненавидимый и презираемый националистами «Никита-кукурузник» объективно, вопреки своей воле сыграл роль повивальной бабки русского национализма.

Национализм и коммунистическая власть

Если возникновение русского национализма стало побочным продуктом смены верховной власти и эволюции советской системы, то его дальнейшая траектория и даже сам факт существования в решающей степени зависели от отношений с коммунистическим государством. При Леониде Брежневе была полностью воспроизведена парадигматическая для русской истории модель инструментального отношения власти к русскому национализму, а в более широком смысле — к русской этничности вообще, в советское время впервые апробированная Иосифом Сталиным.

На первом месте по-прежнему находился государственный патриотизм или, упрощенно, то, что укрепляло коммунистический строй и советскую страну, в то время как собственно русские этнические интересы оставались под подозрением. В целом политика власти в отношении пробивавшегося из-под глыб русского самосознания колебалась между необходимостью его нейтрализации, с одной стороны, неизбежностью признания и учета русских интересов — с другой, желательностью использования русских этнических чувств и даже дозированного русского национализма для укрепления режима и основ советского строя — с третьей. Подробнее остановимся на последнем аспекте.

Опираясь на работы Кэтрин Вердери и, особенно, Кеннета Джо-витта, Брудный концептуализировал коммунистическую стратегию в отношении националистических интеллектуалов как политику включения. Такая политика в целом характерна для постсталинской фазы коммунистических режимов, когда происходил сдвиг от социо-политического порядка, базировавшегося преимущественно на административном подавлении и жестоком насилии, к политике, где манипуляции имели несравненно большее значение, чем в прошлом. Учитывая особую важность интеллигентов — творцов национальных символов и мифов, коммунисты пытались обеспечить их лояльность, превратить эту важную социальную группу в т. н. «артикулированную аудиторию» — политически информированную и политически ориентированную группу, способную поддерживать режим в манере более изощренной и гибкой, чем прежде.

Брудный утверждает, что постсталинский советский режим пытался трансформировать русских националистических интеллигентов в артикулированную аудиторию. Хотя националисты были зачастую весьма критичны в отношении официальной идеологии и партийной политики, их идеи не угрожали авторитарному характеру режима, а антизападный модус русского национализма в каком-то смысле даже легитимировал режим и оправдывал решимость Кремля избегать политических и экономических реформ. Через предоставление националистическим интеллектуалам льгот и привилегий, доступ к «толстым» журналам, газетам и издательствам режим мог контролировать их и манипулировать ими276.

276 См.: Brudny YitzhakМ. Op.cit. P. 16-17.

Действительно, фундаментальные факторы вынуждали власть всерьез отнестись к перспективе использования русского национализма. Хрущевская десталинизация нанесла роковой удар по легитимности и мобилизующей способности коммунистической идеологии. Идеологическая прививка русского национализма могла отчасти компенсировать эту слабость, подстегнув мобилизацию общества в поддержку советской внешней политики. В свете ухудшающихся советско-китайских отношений апелляция к традиционному русскому патриотизму была просто неизбежной, а в своей имперской версии он мог хотя бы отчасти легитимировать вторжение в Чехословакию в 1968 г. и начатую в 1979 г. афганскую авантюру.