Ведь в подавляющем большинстве националисты, несмотря на порою весьма острую критику ряда направлений советской политики — аграрной, демографической, экологической, историко-культурной, были лояльны коммунистической власти и поддерживали ее ключевые политико-идеологические принципы: авторитарное государство, великодержавный статус, жесткий государственный контроль над экономикой, дисциплину, антивестернизм. За отдельными исключениями русский национализм — не важно, подцензурный или диссидентский — стремился к некоему смутному национал-большевистскому синтезу, пытаясь сочетать верность социалистическому выбору с существенной корректировкой государственной политики в направлении учета русских интересов. Несколько огрубляя, он пытался обвенчать ленинизм со славянофильством277.

В классификации Роджерса Брубейкера это был национализирующий (или этнизирующий) национализм: он избегал конфликта с властью и официальной идеологией, надеясь на их трансформацию в русском национальном направлении, и пытался по мере сил стимулировать этот процесс. Хотя в советском контексте вообще редко кто (за исключением, как сказали бы сейчас, «отмороженных») решался манифестировать открытую оппозиционность режиму и фундаментальным основаниям советского строя. Обычно речь шла об их корректировке, «очищении» аутентичного социализма от ошибок и искажений.

Советскую интеллигенцию в целом характеризовало амбивалентное отношение к власти, она стремилась одновременно «быть наставником этой власти, эдаким "учительным старцем" при ней или хотя бы частью ее и в то же время иметь облик гонимых властью, жертвы. В любом случае совинтеллигенция не любя/ненавидя власть, боялась, тянулась к ней... определяла себя через нее, причем не только негативно, но и позитивно... была настроена на сотрудничество с властью»278.

277 В этом плане весьма характерно название статьи Михаила Антонова в

первом номере неподцензурного журнала «Вече» (январь 1971 г.) — «Учение

славянофилов — высший взлет народного самосознания в России вдоленин-

ский период».

278 Фурсов Л. И. Интеллигенция и интеллектуалы. Предисловие к книге

А. С. Кустарева «Нервные люди (Очерки об интеллигенции)» // Кустарев А.

Нервные люди: Очерки об интеллигенции. М., 2006. С. 71.

В чем же тогда состояло отличие националистической интеллигенции? В том, что в авторитарном государстве она видела, как говаривал во время оно граф Бенкендорф, «палладиум России». Для националистов авторитарное государство было не просто важным идеологическим постулатом и основополагающей ценностью, а чем-то несравненно большим — отличительным свойством и атрибутом (то есть врожденным признаком, в философском смысле этого слова) России и русскости вообще. Для многих русских националистов государство было даже важнее русского народа.

В то время как интеллигенция либерального извода, экзистенциально отвергавшая русскость и Россию, принципиально отвергала и государство как их выражение. Сотрудничество с властью либералы компенсировали отрицанием государственности, наследуя в этом смысле анархо-нигилистической традиции русской интеллигенции. Националисты вели себя ровно наоборот: неприемлемость конкретных властных персон и политик у них сочеталась с пиететом по отношению к власти, государству как таковому. Они наследовали дореволюционномулоялистскому национализму, консервативно-охранительной интеллигенции.

Неудивительно, что русские националисты советского разлива помыслить не могли выступить против актуального им государства или сформулировать независимую от него позицию — не политическую, а хотя бы культурную. Даже в своих культурных требованиях националисты уповали исключительно на государство, которое, опамятовавшись, запретит «пагубные» (читай: либеральные, прозападные) культурные течения и влияния и поддержит «полезные», «духоподъемные».

Хотя поддержку режима и лояльность принципам советского строя националисты обуславливали тем, как коммунистическая власть справится с наиболее чувствительными и важными для них проблемами — демографической, экологической et cetera, прогрессирующая неспособность коммунистов решить эти проблемы не превратила националистов в политических оппозиционеров. Они стали более жесткими критиками власти, но не решились сформулировать нечто похожее на политическую альтернативу, да и вообще чурались и откровенно боялись политики.

Подчеркнем, что в данном случае речь идет исключительно о русском национализме. Нерусские национализмы не только были последовательно оппозиционны коммунистическому режиму, но и составляли самую широкую политико-идеологическую и культурную рамку (наименьший общий знаменатель) выражения оппозиционных настроений. Все нерусские оппоненты Советов были, прежде всего, националистами, а уже затем борцами за права человека, социал-демократами, либералами, еврокоммунистами и т.д.

Конвенциональный, условный характер оппозиции русских националистов коммунистическому режиму составлял принципиальный дефект русского национализма. По своим культурно-психологическим, экзистенциальным основаниям националисты оказались неспособны бороться за власть, что воочию проявилось на рубеже 80-х и 90-х годов прошлого века. Справедливости ради укажем, что эта слабость национализма не порождена лишь советской эпохой, а представляет его генетический дефект, начиная со славянофилов. Даже «черная сотня» — исторически самое успешное и массовое участие русских националистов в политике — критически зависела, причем не только и не столько в организационно-кадровом, административном и финансовом отношениях, сколько, прежде всего, по своему самоощущению, экзистенциальному модусу от связи с государством, властью. Стоило последней отвернуться от националистов, и они сразу же утеряли смысл собственного существования и политически дегенерировали. Потихоньку избавляться от идиотического и совершенно безосновательного упования на государство русские националисты стали лишь совсем недавно, с началом нового тысячелетия.